— Что ты, дорогой мой, я же не писатель, не журналист!.. Вообще говоря, мысль ценная… может быть… когда-нибудь…

— Ты родителей часто навещаешь?

— Раз в месяц, в два… Понимаешь, время по минутам рассчитано.

— Помогаешь?

— Разумеется. Ты хочешь сказать, что я плохой сын?

— Я хуже. У меня мать живет в Марьиной роще, а я ее несколько лет не видел.

— Почему?

— Не тянет. И я ей не особенно нужен. Посылаю ей деньги, ни разу не написала. У нее свои дела, муж моложе ее.

— Да-а… Так хочешь повидать моего отца?

— Очень.

— Только прошу вас, — вмешалась Алла Николаевна, — оденьтесь попроще и без орденов. А то старик начнет суетиться и нацеплять свою единственную медаль в память 800-летия Москвы.

— Значит, Сережа, давай так… Сегодня четверг… Нет, в воскресенье я не смогу… Вот, может быть, во вторник…

— Я уезжаю послезавтра.

— Вот как? Тогда позвони мне завтра. Вот запиши телефон. Я постараюсь выкроить время.

— Ваня, завтра вечером к нам придут, разве ты забыл?

— Ах, да… Но ты позвони, Сережа… Я не обещаю, но постараюсь. Записал телефон? Вот и хорошо. Кстати, после спектакля мы можем тебя подвезти, у нас своя машина. Алла Николаевна правит как заправский шофер.

— Нет, спасибо, я рядом, в гостинице ЦДСА.

— Ну, звони, Сережа, звони обязательно!

Сережа не позвонил. Впрочем, Иван Федорович, кажется, забыл о нем: столько дел, столько дел!

На прием к члену исполкома райсовета записалась седая старушка.

Подошла ее очередь. Старушка вошла в кабинет. Пожилая женщина говорила по телефону. Густые волосы с заметной проседью были заплетены в девичьи косы и уложены короной. Она внимательно слушала телефонную трубку, потом, не сердясь, но твердо сказала:

— Глупости говоришь. План изволь выполнить: спросим. С тебя лично спросим! — и положила трубку.

— Марфуша! — позвала старушка.

— Тетя Настя! — отозвалась женщина.

Хорошо иногда попросту, по-бабьи поплакать…

— Я понимаю, Марфуша, тебе время дорого, так я скоро-скоро… ты слушаешь меня?

— Как живешь, тетя Настя?

— Живу я хорошо, сын не забывает, деньги шлет да шлет. А куда мне столько одной-то?.. Вот я хочу что сказать, голубка моя: скучно мне. Леша хороший сын, да где он? Я уж писала ему; он отвечает: «Меня, мамаша, часто переводят с места на место, не по возрасту вам такая жизнь, а если не боитесь, милости просим»… Нет, отвечаю, верно ты говоришь — не по возрасту, а пришли ты ко мне дочку, хоть старшую, хоть вторую; будь покоен, человека выращу, в обиде не будешь. Отвечает: «Я бы, мамаша, с удовольствием, но девочкам надо учиться спокойно, а не ездить с места на место, да и жена против». Что же, я понимаю — мать!.. А он меня утешает: «Надеюсь, — пишет, — мамаша, что переведут меня в Москву, тогда заживем вместе». Только который год все надеется… А я не могу так, без пользы, на пенсии жить. Комната у меня хорошая. Я вот и пришла к тебе, голубка моя, просить: посели ты ко мне какую-нибудь девушку обиженную, буду я за ней ходить вместо матери… А то сына, видать, не дождусь…

— Я подумаю, тетя Настя, поищу…

— А как ты сама? Все крутишься? Все для людей живешь?

— А разве это плохо?

— Я не говорю — плохо, а скучно, как мне, одиноко…

— Может, и верно, тетя Настя, да поздно…

После ухода старушки не сразу продолжала прием член исполкома. И общественному деятелю иногда бывает грустно.

Не дождалась сына Настасья Ивановна. Простудилась, прихворнула, решила сама дома полечиться, а тут начался жар, бред…

Сыну послали телеграмму. Ответила жена: «Алексей Васильевич находится дальней командировке. Скорблю тяжелой утрате». На телеграфном бланке печатные буквы выглядели так бездушно, так бледно, что пожилая женщина в венке девичьих кос крепко сжала губы и медленно разорвала бланк.

За гробом Настасьи Ивановны шли чулочницы всей фабрикой. Оркестр играл траурную мелодию. Вот уж не ожидала старая работница таких пышных похорон…

Взялись вплотную за реконструкцию Марьиной рощи в начале пятидесятых годов. Страшные колдобины Сущевского вала были закрыты гладким асфальтом, трасса была местами расширена и уперлась в районный детский парк, занявший половину бывшего Лазаревского кладбища. Асфальтировали не менее гибельную для автомашин Трифоновскую улицу, и через Лазаревский переулок сомкнулась она с магистралью валов. Теперь по асфальтированным валам можно было ехать от Красной Пресни до Комсомольской площади, частично разгрузить центр и Садовое кольцо от потоков грузового транспорта.

С Октябрьской улицы сняли трамвайные рельсы, залили улицу асфальтом от площади Коммуны до вала и пустили по ней троллейбус. Прошла троллейбусная линия и по Сущевскому валу. Четыре автобусных маршрута пришли из-за линии и прочно связали Марьину рощу с различными частями города. В 1954 году вся Октябрьская улица была асфальтирована до самой линии, и по ней резво помчались грузовые машины с цементом, лесоматериалами и металлом для большой стройки виадуков и для расширения моста на Шереметевской: началась стройка большой трассы Север — Юг.

Жилищное строительство в Марьиной роще до этого времени шло неуверенно. Не было полной ясности, что будет дальше с районом, насколько изменится генеральный план реконструкции Москвы, останутся ли в Марьиной роще жилые кварталы, или станет она парком.

Когда выяснилось, что оставаться пока Марьиной роще жилым районом, начался ремонт и полная переборка аварийных домов.

Первый многоэтажный жилой дом построил для своих рабочих завод вторичного алюминия, выросший на месте порошковской мастерской. Потом у главного корпуса появились два крыла, и занял дом целый квартал по Октябрьской улице. Вокруг и напротив него по-прежнему стояли старенькие домишки; казалось, так и стоять им тут навеки. Их не только латали, но и провели в них воду, канализацию и газ. Веселее стало жить с удобствами…

Иван Николаевич Кашкин благодушествует. Невелик палисадничек, всего полтора дерева, зато кусты в этом году богато разрослись. Лето исключительное стояло. Все, что затеял Иван Николаевич, все удалось, даже упорные ирисы и то расцвели в этом году, а до сих пор даже бутонов ни разу не давали. Ласково окидывает взором свои цветы Иван Николаевич. Немного их, зато выращены своими руками, можно сказать, на строительном мусоре, сверху слегка припорошенном сероватой землицей. Каких тут цветов ждать? Опять же ребятишки… Не давали они расти во дворе ни единой травинке, выбивали всякую зелень мячами да палками. Мешал их волейболам да футболам палисадничек Ивана Николаевича. Борьба шла упорная; не было у старика сил сидеть в любимом садике целыми сутками, а стоило уйти, как сразу беда: то заборчик обломают, то помнут и порвут кусты и цветы. Ребят много, а старик один. Четыре года шла глухая эта борьба, четыре года терпел поражения Иван Николаевич, а на пятый пришла неожиданная победа. Что случилось? То ли общественное мнение повлияло, то ли у ребят нашлись более интересные занятия, чем громить садик пенсионера, только в этом году впервые уцелели от разгрома кусты и цветы Ивана Николаевича. Как же не радоваться ему?

Многими радостями побаловала его жизнь за послевоенные годы. Трудно сказать, какая из радостей была сильнее, приятнее. Пожалуй, когда Лена получила звание кандидата педагогических наук… А может, когда присвоили старшему сыну, Михаилу, звание Героя Социалистического Труда за успехи в сельском хозяйстве в том колхозе, куда его послала партия… Или возвращение среднего сына, Николая, после войны живым и здоровым, с полной грудью орденов… С тех пор Николай прибавил еще одни трудовой орден за добрую работу на заводе. День получения этого ордена был днем большой семейной радости… Еще в тот день Ваня, младший сын, только что окончивший фабзавуч, ревниво осмотрел орден брата и тряхнул своим смешным хохлом — полутарзан с заскоком: