Сперва Марьина роща нэпу не поверила. Да и как поверить такому? Вчера еще — «буржуй», выселенный по классовому признаку, а тут — на тебе! — красный купец, свободная торговля… Не скоро, не очертя голову поверили уцелевшие под личиной кустарей хозяйчики. Но факты убеждали.
Оживала, наливалась соками Сухаревка. Старорежимные чиновники и барыни начали смелее торговать барахлишком. Саботирующие инженеры, варившие гуталин и продававшие спички-самоделки, стали расширять производство. Сотни юрких приезжих забегали по рынкам, покупая и предлагая давно забытые товары: кожу, мануфактуру, продовольствие, и не партиями, а в розничных, доступных пониманию размерах. В городе одна за другой стали открываться щелки-кафе, магазинчики в одно окно, мастерские, где в одной конурке уживалось шестеро хозяев. Зашумел Марьинский рынок. В финотделе приходилось брать форменный патент: покупатель хочет, прежде всего, есть, покупатель оплатит любые налоги. Когда он насытится, его надо одеть. Потом, отъевшись и одевшись, человек начнет думать и о развлечениях. Что ж, попробуем помаленьку, благословясь…
Начались осторожные, с оглядкой раскопки в углу сарая, на чердаке, под четвертым тополем. Вновь выглянули на свет заскучавшие в земле рыжики-десятки и рыжички-пятерки; откуда-то вынырнули даже давно забытые платиновые империалы и полуимпериалы прошлого века.
Хорошо тем, у кого сохранилась звонкая наличность, а что делать тем осторожным, кто хранил капитал в царских займах, промышленных акциях и сообразил держать их дома, а не в банковских сейфах, откуда им уже не было возврата? Хоть и объявлены ценные бумаги просто кипой бесполезного хлама, и для них нашелся сбыт. Юркие или преувеличенно солидные на черной бирже и в кафе, оказывается, интересовались и акциями, и царскими займами. По умеренной цене, понятно. Когда обрадованный продавец, получивший за свой разноцветный хлам новенькие хрусткие совзнаки, разнеженно спрашивал: «А скажите, сударь, куда вам эти ценности?», сударь шепотком отвечал: «Иван Иванович интересуется».
А кто такой Иван Иванович и почему он интересуется — неизвестно. Раз берут, так спеши продать… А может, не спешить? Может быть, еще повысятся? Вот звонкую монету начинают выпускать — это ведь валюта! Отчеканили серебряные полтинники, и никто их не прячет— красота! Выпустили даже серебряные рубли. Да что рубли! Советские рыжики — золотые десятирублевики— люди видели… Ну, раз такое дело, значит — всерьез, значит — надолго.
Казалось внимательному наблюдателю, что, описав полный круг, возвращается все к прежнему. На тот же мотив, что пели героическую «Смело мы в бой пойдем за власть Советов» вновь зазвучало «Белой акации гроздья душистые». Неужели вернулись невозвратимые времена? Вот и диалектика ваша, хе-хе…
Зашевелилась и Марьина роща. Вновь развертывались захиревшие было трактиры, превращаясь в своего рода биржи и клубы для торговых людей. Много их стало, торговых людей, падких на легкий хлеб и готовых сорвать везде и всюду.
Осторожно, с оглядкой развертывал свое дело Петр Шубин. Как убили налетчики Ильина, совсем ушел он в свою раковину, решил отсидеться, не очень-то надеясь на свое «крестьянское происхождение». Происхождение— происхождением, а трактир — трактиром… Не то чтобы закрылся «Уют», а был он в годы гражданской войны скромнейшей чайной. Его и терпели. Пересидел Шубин трудные времена и теперь исподволь возвращал «Уюту» его былую славу. А время было такое, что вновь появились в Москве всякие необычные люди всяких необычных профессий.
Этот человек худ, высок, сутуловат. Неряшливая копна седых волос. Сюртук, когда-то принадлежавший к породе корректных, засален, полы обтрепаны, воротник обсыпан перхотью. Белья нет; грязная бумажная манишка и когда-то черный шелковый галстук маскируют волосатую грудь. Руки грязны; тонкие пальцы нервно сжимают переплет книжки. На ее корешке заметная надпись: «Психология». Впрочем, книга меняется, бывают «Астрономические вечера», «Интегральное исчисление» и даже журнал «Спиритуалист» за 1910 год. От человека пахнет водкой и кислятиной. Не требуется большой наблюдательности, чтобы определить в нем опустившегося интеллигента.
Он обращается только к женщинам. Хорошо одетой, молодящейся женщине он бормочет:
Я помню горесть, и порой,
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится…
Он не декламирует. Это звучит как привычный разговорный язык человека, знавшего лучшие времена. Женщина замедляет шаг: впечатление произведено. Человек обижен судьбой… Ах, кто из нас не обижен?.. Ах, прошлое, дивное прошлое!..
Он стар, он удручен годами,
Войной, заботами, трудами,—
печально произносит «профессор». Пальцы женщины машинально раскрывают замок сумочки. Необходимо помочь… Сколько дать, чтобы не обидеть старика?
К пожилой женщине из мещанок «профессор» подступает не с лирикой. Он мрачно вещает:
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
Женщина ошарашена. Она воспитана на церковных песнопениях, боится сглаза, верит в приметы. А мрачный старик продолжает:
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!
Ах, верно, нет счастья!.. Заедают враги лютые, фининспектор, как волк, караулит каждый шаг твой…
«Профессор» смотрит внимательно. Если жертва еще не дошла, он может грозно произнести:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет!
Тогда она наверняка сдастся и суетливо полезет за деньгами. Теперь можно и утешить:
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Стакана полного вина…
Затем достойный поклон и поворот за угол. Встречаются женщины, сияющие, как солнышко… Перед такой женщиной он застывал в немом восторге и растерянно шептал:
Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную;
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую.
Тут варианты ограничены. Если не дошло сразу, глубокий поклон и поворот. Если задело, следовало свободной рукой прикоснуться к щеке и ошеломленно произнести:
— Боже! Какая красота! Земной поклон…
…и медленное-медленное движение, изображающее намерение опуститься на колени перед неземной красотой. Этого ему никогда не позволяли, совали первую попавшуюся денежную бумажку и шли дальше, умиленные собственной красотой и щедростью. Теперь солнышко светило еще ярче, на всю Тверскую.
Другой субъект, работавший в том же районе, обращался только к мужчинам. Он тоже изображал опустившегося человека, но иного пошиба: не то спившийся актер, не то выгнанный за пьянство чиновник. Обращался он только к хорошо одетым обладателям портфелей. Раскрыв объятия, бросался навстречу, громко взывая:
— Родной, знакомый! Инженер, педагог, архитектор! Врач человеческих душ! Наконец-то, наконец-то!.. — И делал вид, что вот сейчас полезет целоваться. Спасти от его объятий могла только кредитка.
Самая крупная пожива у него бывала на стоянках прокатных автомашин с желтой полоской. Хорошо одетый гражданин заботливо подсаживает даму. К нему устремляется пропойный нищий:
— Коля! Саша! Ваня! Друг детства! Сколько лет!..
«Черт возьми, явный вымогатель… Не успеешь отъехать. Еще обругает… Сунуть ему мелочь скорее!»
