А что стало в восемнадцатом году? Кустари стали вроде сословия. Произошла отмена дворян и мещан, а появились новые: рабочие, служащие и кустари. Сметали в группу кустарей всех, кто не работал на фабрике или в учреждении и кто не был явной нетрудящейся контрой. Ну, какой же это кустарь: хозяин ломовых извозчиков, имеет свой двор, лошадей и подводы?.. А куда его денешь? Отвечают: «Он трудится, запрягает, ездит, числится в Трамоте — это значит, в Транспортном отделе местного Совета».

Я почему против искажения слова? Потому, что не понимают люди друг друга. Для одного кустарь — это художник, мастер, а для другого — укрывшийся хозяйчик.

Нужда и голод сильно ударили по студенчеству. Занятия в университете почти прекратились. Профессура в большинстве примкнула к саботажу, организованному партией кадетов.

Немногочисленные студенты, желавшие продолжать занятия, собирались на квартирах независимых профессоров, но эти собрания больше походили на митинги, чем на лекции. Надо было прежде всего уяснить себе, что случилось, к чему ведут события, и выявить свое отношение к происходящему.

Но низменные нужды желудка заслоняли высокие вопросы. Быстро исчерпались обычные возможности аполитичных заработков, исконно студенческих профессий. Кому нужны были сейчас репетиторы, корректоры, агенты по распространению?

В правлении старой студенческой биржи труда, как и повсюду, шла борьба. В результате была изгнана старая верхушка, вербовавшая нуждающихся студентов в тайные белые организации, и студенты пошли на работу в советские учреждения.

Ваня Федорченко получил направление в секцию глиняной промышленности Научно-технического отдела ВСНХ.

— Почему глина? — смущенно протестовал он. — Я же филолог. Что я понимаю в глине?

— Ничего, коллега, — усмехнулся студент-регистратор. — Не боги горшки обжигают, а глиняный горшок — вещь не последняя. Словом, идете или нет?

Ваня пошел.

Каждый зарабатывает на жизнь как умеет. Петя Славкин плюет на предрассудки. После памятной октябрьской ночи на холодном чердаке он отошел от политики и забросил учение. Какое может быть учение, когда в нетопленной аудитории собирается десяток фанатиков и ждет: придет или не придет читать лекцию обвязанный шарфом профессор?

Пете в общем везет, у него водятся деньжонки. Отец кряхтит, мастерскую пришлось прикрыть; работают, конечно, его мастера, но по домам, и нет у отца ни запасов вкусно пахнущей кожи, ни веры в завтрашний день. Понятно, это он прибедняется для других, а сыну-то известно, что при тихой жизни отцу еще надолго хватит накопленного. Полагается бывшему самостоятельному хозяину охать и вздыхать, и редко кто избавлен от такой необходимости.

Вот тычут пальцем в счастливца Федотова. Старик — хороший хозяин, его чемоданы славились. Не тронули его власти. А почему? Старший сын, ловкач, выручает. Ушел на войну, как и другие, солдатом, а теперь, говорят, большой человек, правая рука видного военного деятеля. Насчет правой руки, конечно, врут, но влияние имеет. Иногда наезжает в Марьину рощу в большом казенном автомобиле, одет в черную кожу, взгляд решительный. Кто его знает, может, в самом деле большой человек, а может, в адъютантах трется и пыль в глаза пускает. Как бы то ни было, цел Федотов, мастерков для виду распустил, сам в кустарях числится и в ус не дует.

Второй такой же ловкач — Алексеев Сережка, младший брат знаменитых Алексеевых, тех, что любую справку сфабрикуют… Всего на два года Сережка старше Пети Славкина, а смотри, какую карьеру сделал, одет как прежний гвардеец, только без погон. Тоже по военному ведомству, кем-то при ком-то в Реввоенсовете состоит. Поди-ка тронь его братцев!

Но это фигуры крупного масштаба, о таких достижениях и мечтать нечего. Да и очень уж они на виду. «Высоко взберешься, больнее падать», — говорят старики. Петя не завистлив, на крупные дела его не тянет: память о холодном чердаке останется травмой на всю жизнь. Но по мелочи — отчего же: все фокусничают, изворачиваются…

Везя первый бидон спирта в столовую на Никитскую, Петя, признаться, изрядно трусил. Извозчик трюхал еле-еле. Казалось, все прохожие интересуются, что за тючок, закрытый ветошью, стоит в ногах у молодого человека с беспокойными глазами. Однако сошло благополучно. Огромный, жирный Арам принял бидон, попробовал глоток, крякнул и обнял Петю:

— Хорошо, друг. Будем знакомы, езжай опять, — и отсчитал большую пачку сальных совзнаков.

Раз десять, уже без прежней дрожи, возил Петя укутанные бидоны с товарной станции в столовую Арама; от каждой пачки денег Павел Андреевич точно отчислял Пете его законный куртаж. А потом Арама прикрыли. Петя понял это, привезя очередной бидон. На двери восточной столовой висел замок и большая сургучная печать, а около похаживал соглядатай. У Пети хватило присутствия духа проехать дальше, сменить извозчика и отвезти бидон на квартиру Павлу Андреевичу, посещать которую было вообще запрещено. А куда иначе девать спирт?

Когда он предстал перед кладовщиком в конторке на товарном дворе и смущенно рассказал все как было, Павел Андреевич не рассердился — наоборот, похвалил за сообразительность и выплатил куртаж, но строго запретил являться к нему домой.

Этот случай завоевал Пете доверие кладовщика. Стал Петя получать более выгодные поручения. Завелись у Пети карманные деньги. Эх, жаль уехал куда-то Ванька Кутырин! Впрочем, черт с ним, были бы деньги, а хорошие ребята всегда найдутся.

От бывшего скобелевского комитета остались только Николай Иванович, Володя Жуков и почему-то Витольд Седлецкий. Николай Иванович стал похож на аэростат с наполовину выпущенным водородом. Володе Жукову просто было некуда деваться. Блестящий когда-то Витольд, оптировавший польское подданство, ждал разрешения на выезд. Новый комиссар интересовался лишь правильным учетом материальных ценностей богатого учреждения. Эти ценности были разбросаны по всей стране, и комиссар вел энергичную, но совершенно бесплодную переписку об их учете. Собственно говоря, переписка была односторонней: комиссар писал, ему не отвечали. Ответил с перепугу какой-то уездный отнароб, что в его ведении никакого комитетского имущества не числится, но этот случай был единственный. Зато весь наличный штат комитета был теперь занят: по приказу комиссара писали напоминания, жалобы, составляли ведомости, выдумывали новые формы учета. Работа кипела. За это получали гражданские карточки. Напирали на комиссара: «Требуй военный паек, мы обслуживаем войска». Тот грустно моргал, говорил:

— Никого мы не обслуживаем, а, впрочем, попробую, — и с новой яростью бросался в пучину учета.

Служащие ловчили сами: за прокат старых кинокартин воинская часть выделяла некоторое количество хлеба и сахара; за костюмы, грим, парики и прочую театральную дребедень, что гнила на переданных комитету реквизированных складах, удавалось получать изрядные куши через актеров, ставших спекулянтами. Так жили и кормились.

Так жил и Володя Жуков. Марьинорощинские власти не тронули его. Кто знал о его участии в уличных боях? И мать, и он — самые настоящие трудящиеся, имеют справки, — в чем дело, товарищи? Но все-таки долго ли можно так существовать, балансируя на одной ноге? Поэтому встреча со старым знакомым знаменовала перемену в жизни, и перемену к лучшему.

Беляев явился в комитет в ладной офицерской фронтовой поддевке, многозначительно приложил палец к губам и поманил за собой обомлевшего Володю. Вышли на улицу.

— Ты жив?

— Нет, умер. Не болтай глупостей. Мне некогда, есть дело.

— Смит?

— Что-о?

— Опять Смит?

— Ничего не понимаю. О чем ты?

— О мистере Смите, который…

— Замолчи! Не было никого и ничего, понял?.. Все служишь?

— Тоже глупый вопрос. Нет, я царствую.

— Верно, глупый вопрос. Можешь бросить эту усыпальницу?

— Если есть смысл.

— Вот это по-деловому. Смысл есть. К какой партии принадлежишь?