Надо же понимать, что это не зря сказано с амвона, публично. А маме точно известно от добрых людей, что Ваня якшается с какими-то семинаристами, студентами из низшего сословия и даже с рабочими. Их гулянья в Останкине известны даже попу, раз он предупреждает. Если Ваня не хочет своей гибели и страшного удара для мамы, он немедленно, сейчас же даст маме слово, что прекратит навсегда всякие встречи с опасными людьми. Ваня дает слово? Честное слово? Ваня дал. Может быть, сгоряча. Мать права, и поп тоже прав: с этой компанией можно в такое дело влипнуть, что рад не будешь…

Вместо призванных в армию и для работы на новых заводах начался прилив рабочей силы из деревни. Шли безземельные, шли деревенские ремесленники и большой массой вливались в поредевшие ряды московского пролетариата. Они принесли с собой деревенские мечты и навыки, покорность и нетребовательность, непочатую силу, жажду учиться и жить лучше, чем жилось до сих пор. Москва встречала их многолюдством, грохотом, высокими ценами и скудными харчами.

На собственной спине постигали новички хитрую, сперва непонятную механику капиталистического строя. Много больше против прежнего стала выпускать Москва товара всякого, а купить его становилось все труднее.

Бросить бы все да податься домой, в деревню. Но оттуда тоже идут нерадостные вести: с хлебом плохо, городских товаров — ситца, сахара, керосина, гвоздей — совсем нет, скот отбирают будто для армии, работать в поле некому, деревенский богатей жмет пуще прежнего. Нельзя возвращаться в деревню. Как же быть-то? Встречаются, конечно, в городе умные люди, все они знают и объясняют, только больно непонятно, слова все какие-то не наши, до сути не доберешься. А так, по всему видать, люди хорошие, простецкие, добра тебе хотят.

Бывало так, что заговорит с загрустившим новичком старый рабочий, заговорит ласково, простыми словами, и воспрянет новичок, начнет постигать, что к чему. А насчет того, что опасны эти речи, не очень-то боязно, хуже не будет, помним, как было в девятьсот пятом. Понять бы только все как следует.

Эшелон за эшелоном прибывали раненые в Москву. Оборудованных санитарных поездов уже не хватало; в них возили только офицеров. Больницы переполнены. Наполнялись и реквизированные под госпитали гостиницы, театры, клубы, учебные заведения, а раненые все прибывали, и не только раненые, но и больные; для них требовался и особый уход. Мелкие частные лазареты брали только офицеров.

Чтобы не пугать население количеством жертв войны, спешно строились бараки под Москвой; разгружали эшелоны по ночам или везли мелкими партиями по Окружной дороге.

Поток раненых не прекращался.

Неудачи на фронтах сопровождались разрухой в тылу: исчезали товары первой необходимости, лезли вверх цены на продукты, но заработки не повышались; выходили из строя паровозы и вагоны, транспорт не справлялся с перевозками грузов и пассажиров, фронт терпел недостатки в снабжении. Солдат начали кормить постылой чечевицей и селедочным супом. Войска недоедали. Что же говорить о рабочих в тылу?

И трещала российская экономика по всем швам. Отказавшись от самого крупного источника доходов — запретив водку на время войны, царское правительство сознательно стало на путь инфляции. Металлическая монета исчезала из обихода. Скоро обнаружилась острая нужда даже в разменной монете из низкопробного серебра. В качестве заменителя выпустили на плотной бумаге почтовые марки, изданные серией в 1913 году к юбилею дома Романовых: на синей десятикопеечной марке самодовольно улыбался Николай II, на кирпичной в пятнадцать копеек красовался профиль Николая I, на оливковой двадцатикопеечной сияла лысина Александра I. На обороте вместо клея была надпечатка — государственный орел и надпись: «Имеет хождение наравне со звонкой монетой». Марки быстро грязнились, стирались и теряли всякий денежный вид. Появились юркие спекулянты царями-марками. Повесился растратчик-кассир Государственного банка Брут, бумажные рубли с его подписью ценились, как веревка повешенного.

Пока министерство финансов изыскивало способы не слишком откровенно печатать денежные бумажки без всякого золотого покрытия, нашлись энергичные предприниматели, которые «помогли» государству без его согласия: появились фальшивые деньги-марки. Их не трудно было отличить от настоящих, когда они были новые: печать была нечеткая, краска не в тон, но потертые — они сходили за настоящие. Появлялись и совсем нахальные марки, у них на обороте было напечатано: «Чем наши хуже ваших?» Но кто смотрел на оборот обесцененных денег?!

Печатание денежных знаков — сложное дело, состоит из ряда точных операций, требует хороших машин, специальной бумаги и труда квалифицированных мастеров. Царские ассигнации выпускались Экспедицией заготовления государственных бумаг. Ее фабрики обладали высокой техникой, снабжались бумагой особой выделки (с водяными знаками), специальными красками. Основная многокрасочная печать производилась литографским способом, подписи управляющего банком и дежурного кассира — высокой печатью с клише, очередные номера ставились специальным нумератором, обрезка производилась исключительно точно. Контролеры нещадно отбрасывали малейший брак. Таким образом, удачная подделка бумажных денег была почти исключена из-за сложности и тщательности производства, не допускавшего никаких упрощений. Другое дело — марки. Печатались они в один цвет на простой плотной бумаге, без всяких знаков, не нумеровались; единственную сложность представляла лишь перфорация (прокол дырочек для разрыва), так как машины Экспедиции, сделанные по особому заказу, давали иное количество проколов, чем обычные типографские перфораторы для квитанций, бланков. Но кто станет считать и мерить перфорацию? Специалист, собиратель почтовых марок. По всем этим причинам денежные марки могла бы выпускать любая мало-мальски оборудованная литография.

Технически это было возможно, но очень ли выгодно? Следует учесть, что марки нужно не только изготовить, но и распространить. Если изготовление их в массовом количестве обходилось дешево, то значительную часть выгоды поглощали агенты-распространители. В самом деле, они должны были не покупать товары, а ухитриться обменять фальшивые деньги на настоящие. Это возможно только путем сговора с кассирами магазинов, лавок. Печатник, агент и кассир рисковали очень многим. Царские законы не щадили ни изготовителей, ни распространителей фальшивой монеты. Мало того, был обычай выдавать доносчику награду в размере одной трети отобранной суммы. При всех этих условиях подделка марочной мелочи в небольших масштабах была мало выгодна, и занимались ею главным образом мелкие провинциальные литографы. С большими удобствами, спокойно и в солидных размерах печатали царские деньги-марки в подвалах монастырей. Москва поддельных марок сама не изготовляла, но распространяла в значительном количестве; оптовые сделки совершались и в трактирах Марьиной рощи.

С тех пор как исчезла из обращения звонкая монета, естественно, исчезла и фальшивая монета из сплава свинца, олова и прочих металлов. Подделка серебряной монеты никогда не принимала серьезных размеров. Фальшивый рубль, полтинник и четвертак легко было отличить от настоящего: ни блеска, ни веса, ни звона серебра. Сбыть такую монету можно было только в единичном порядке разве на базаре в провинциальной глуши, а отлить, изготовить ее было не так просто — требовалось умение и терпение. Как показала судебная практика, делали звонкую монету из олова угрюмые одиночки по заказу разъездных коробейников, делали в небольшом количестве, в самых примитивных домашних условиях. Из десятка судебных дел этого рода ни одно не связано с Марьиной рощей. Так опровергается ходячее мнение о фальшивомонетчиках — обитателях Марьиной рощи.

Положение становилось катастрофическим. Необходимо было принимать крутые меры. С трибуны Государственной думы либеральная буржуазия стала требовать назначения «министерства доверия», привлечения общественных сил к делу обороны страны, с которым царь и его министры явно не справлялись.