Порой ребятам становилось страшно, но, подбодряя друг друга, они не сбавляли шага, благополучно проскочили через Пресненскую заставу и тут, не выдержав характера, бегом понеслись вниз — к «Трехгорной мануфактуре».
Ворота были закрыты, а в проходной недоверчивый хожалый долго расспрашивал ребят, зачем им нужен механик Савин. Неизвестно, пустил бы их или не пустил бы въедливый старик, если бы не раздался гудок, и хожалый, буркнув: «Подождите здесь», пошел к выходной двери. За ним из-за перегородки вышла толстая женщина в тулупе, и между ними двумя стали проходить рабочие.
Длинный коридор быстро наполнялся людьми. Пропускали выходящих медленно. Хотя личные обыски и были отменены, но глаза хожалых были не менее опытны, чем их руки. Шли «рогали» — ткачи с серыми, худыми лицами, «мамаи» — красильщики с неотмываемыми пятнами кубовой и пунцовой краски, усталые, поблекшие пряхи…
Перед ребятами остановились две девушки. Одна из них дерзкими глазами посмотрела на длинного Митьку, топнула каблучком и запела частушку:
Я и топнула и не топнула,
Съела каши горшок и не лопнула. Эх!..
Митька удивленно посмотрел на нее.
— Что, кашник, братьев привел? — продолжала девушка.
Митька напыжился, покраснел и сказал басом:
— Отойди, чего лезешь… А то вот как дам!
Подруга что-то шепнула, девушки фыркнули и протиснулись к выходу, оставив ребят в полном недоумении.
Когда человеческий поток поредел, хожалый кликнул:
— Эй, Витька, скажи своему мастеру, чтобы шел скорее. Знатные гости к нему пришли.
Ладный паренек лет шестнадцати довольно скоро вернулся с механиком.
— Кто ко мне? Вы, ребята? В чем дело?
— Здравствуйте, Михаил Михайлович, — бойко заявил Леша. — Нас Иван Васильевич прислал.
— А, вон что… Здорово, приятели! Ну пойдем ко мне, побеседуем. Пропусти их, Петрович.
— Никак нельзя, — отрезал хожалый.
— Да ведь дети.
— Это нам все едино.
— Ну пойдем тогда в большую кухню, потолкуем.
Вышли из проходной и свернули в раскрытые ворота.
— Михаил Михайлович, — сказал Витька. — Не надо в кухню, там народу полно. Пойдемте лучше в наше общежитие, там сейчас, наверно, никого нет.
— А надзиратель?
— Хотите, я его заговорю, пока вы с ними… потолкуете?
Механик подумал:
— Нет, давай, лучше иначе. Я займу его разговором, он у меня не вырвется, а ты сведи ребят в комнату, прими у них то, что они дадут, и пронеси в мастерскую. Понял?
Комната в общежитии была довольно чистая, все койки застланы одинаковыми серыми одеялами. Только непривычный густой запах постного масла бил в нос ребятам. Леша громко потянул воздух, а Ваня покрутил носом:
— Фу, как у вас тут тяжко пахнет!
— Так ведь мы — кашники, — ответил Витька. — Не понимаете? Ну, ученики мы, и нас дразнят кашниками, потому что нас каждый день кормят кашей.
Митька рассмеялся:
— Вон оно что, значит. А я и не понимал…
Быстро разгрузились ребята, и Витя бережно спрятал листовки под куртку. Когда они уходили, Михаил Михайлович пожал им руки и тепло сказал: «Спасибо, ребята», а Витя помахал рукой и пробормотал:
— Заходите когда, что ли…
На обратном пути ребят остановили было городовые у железнодорожных мастерских, но отпустили, даже не обыскав. Впрочем, сейчас ребята не боялись никакого обыска.
У дома Ваню и Митьку встретил Семен Палыч.
— Где был? — грозно спросил он Митьку.
— Далеко. А что?
— Ничего. Работать надо.
Тем дело и кончилось.
Мещанская Марьина роща была далека от революционного движения, лишь отдельные люди были связаны с рабочей Москвой.
Жил в Марьиной роще неплохой столяр, поэт-самоучка П. А. Травин. В недолгие месяцы «весны русской революции» он основал журнал, потом другой, третий. Разделяя участь многих изданий того времени, его журналы успевали выходить по одному-два номера, после чего наряд полиции являлся в типографию конфисковать тираж и закрывал издание «за вредное направление». Относительно дольше других держался травинский журнальчик «Доля бедняка». Каждый его номер печатался в другой маленькой типографии, сам редактор-издатель вел почти нелегальное существование, скрываясь то у друзей, то в задних помещениях типографий, то в нанятых на неделю временных экспедициях, где сам отпускал журнальчик мальчикам-газетчикам… Журнал выходил нерегулярно и продавался только с рук.
Главным и порою единственным автором в нем был сам Травин. Основное содержание журнальчика составляли стихи и раешники. Если стихи бывали слабы, подражательны и мало доходили до читателя, то злые, хлесткие раешники били прямо в цель. В их незамысловатой форме широко развернулся талант поэта из народа. Здесь не было общих мест и выспренних оборотов. Острые словечки и народная напевность были близки и доступны читателю. Именно раешники были основной силой «Доли бедняка». Автор раешников, неистощимый «Дед-травоед», всегда опирался на подлинные, известные многим читателям факты: там хозяйчик не в меру угнетает своих рабочих, там лавочник обжуливает бедняков-покупателей, там доведенные до отчаяния батраки поколотили хозяина-огородника…
Со всех концов Москвы собирал вести «Дед-травоед»; казалось, он бывал сразу везде, все видел, все знал. Если порою «Московский листок» позволял себе довольно робко задеть какого-нибудь не в меру обнаглевшего купчину, то «Дед-травоед» сплеча «крыл» и «протаскивал» мерзавцев и жуликов из номера в номер. От «Московского листка» купчина мог откупиться, а что поделаешь с ядовитым «дедом», которого даже полицейское начальство не знает, где искать? И приходилось хозяйчику, лавочнику, домовладельцу, попавшим на зубок к «деду», ходить оплеванными.
И это бы еще полбеды, да вредный «дед» ухитрялся по каждому случаю подсовывать читателям свои политические выводы… Были эти выводы просты и понятны всякому: непрочен мир у волка с ягненком, есть против волка одно средство — всенародная дубина, — и пора этой дубиной протянуть волка по хребтине…
Мало кто в Марьиной роще догадывался, что грозный и язвительный «Дед-травоед» был местный житель, скромный «чудак» — столяр Травин. В ту пору Марьина роща газеты видела только в трактире, где читали «вгул» самое важное. А «Долю бедняка» в трактирах не держали: упаси бог от таких писаний! И все же проникала она всюду на правах подпольного издания.
* * *
…Отзвучали залпы орудий, громивших революционную Пресню, дотлевали развалины фабрики Шмита, опустели верхние этажи рабочих спален «Трехгорки», обстрелянные артиллерией. Волчьи отряды карателей бросились в Подмосковье. Вооруженное восстание московского пролетариата было сломлено… В городе начались массовые аресты. Кто мог — уходил с Пресни и скрывался в других районах у знакомых, кто мог — уезжал в деревню.
Некоторые участники пресненской обороны нашли временное убежище в Марьиной роще, переходя из трактира в трактир. Так, здесь скрывались боевик Никита Трофимович Меркулов и Александра Степановна Морозова, по мужу Быкова…
Тех, кто не сумел или не хотел скрыться, хватали без разбора. Число арестованных доходило до нескольких тысяч. В полицейских протоколах в графе «причина ареста» отмечалось:
«…за то, что шел самой короткой дорогой к месту назначения»;
«…за белую папаху»;
«…за подозрительно длинные волосы»;
«…за смуглый цвет кожи»;
«…за студенческую тужурку под пальто»;
«…за красный платок в кармане»;
«…за табак, завернутый в красную бумагу»;
«…за то, что не нашли креста на шее…».
Сторожа, хожалые и табельщики были героями дня: от них зависело выдать рабочего или пощадить.
В Марьиной роще аресты были немногочисленны. Одним из первых взяли Ивана Васильевича Талакина. Леша остался с матерью. Отец не вернулся, и узнать о нем ничего не удалось. Не вернулись к Анне Петровне и ее студенты. Прислал к Блинову за вещами механик Савин. Блинов попробовал задержать посланного, но тот вырвался. Разумеется, Савин больше не появлялся.