Мадам Иоланда поправила кольцо на руке, и Дю Шастель заметил, что на безымянном пальце нет большого сапфирового перстня, который герцогиня носила, не снимая несколько последних лет. Воображение, почему-то, сразу вытащило поверх всех прочих впечатлений новые доспехи красивого мессира де Руа.

– А что Жанна? – Голос её светлости долетел словно издалека. – Встреча с её земляками прошла, как мы и планировали?

Дю Шастель, лично контролировавший эту встречу, холодно кивнул.

– Всё было очень естественно, мадам.

– Хорошо. А что у неё сейчас? Как она настроена?

– Её, как всегда, осаждают горожане. Это повторяется везде, мадам, – восторги, прошения, восхваления. Ей несут челобитные, как государыне, и мне показалось, его величество не совсем доволен именно этим, а не пересохшей мирницей.

– Значит, он всё-таки недоволен? – Её светлость с досадой поджала губы. – Так я и думала… Что-то мы с вами упустили в нём, Танги. Вы его жалели, а я, хоть и знала, что через жалость королей не воспитывают, также ошибалась – всё хотела уберечь от ошибок, дать сразу готовый результат, не растлевая его сознание методами, без которых не обходится ни одно восхождение. А ведь Шарль уже был испорчен тем, что видел при дворе своей матери, и мне следовало не оберегать «девственность» его мыслей, а просто направить их в нужное русло… Но, что сделано, то сделано. Остаётся надежда только на то, что, став королём по всем правилам, Шарль обретёт, наконец, уверенность и вспомнит всё главное, чему мы его учили когда-то… Он уже определился с датой коронации?

– Нет мадам. Думаю, это произойдёт сегодня.

Герцогиня удивлённо подняла глаза. Холодный тон рыцаря, наконец-то, привлёк её внимание.

– Что с вами, друг мой? – спросила она почти ласково, словно догадалась об истинной причине такой непривычной отчуждённости человека, всегда и во всём ей преданного. – Вы сердиты на кого-то, или просто устали? Я полагала, этот поход не был настолько тяжёл, чтобы вы утратили свою прежнюю любезность от усталости?

Дю Шастель опустил голову.

– Прошу меня простить, мадам. По долгу службы я вынужден заниматься сразу всем. Коронация, размещение двора… К тому же, я испытываю вполне объяснимое волнение… и беспокойство. Вы, как никто другой, должны были бы меня понять.

– О, да, друг мой, я понимаю! И я должна вам слишком много!

Мадам Иоланда подошла к рыцарю, чтобы обеими ладонями взять его, сжатую в кулак, руку.

– Вы единственный… И вы знаете об этом. Но скоро всё закончится. К лучшему, несомненно! Все ваши беспокойства уйдут, и все мы, возможно, получим обновление и в делах, и в мыслях… Боюсь, я слишком сильно этого хочу, и, скорей всего обманываюсь, но мне уже кажется, что всё вокруг неуловимо меняется!..

Сердце Дю Шастеля бешено забилось. Она сказала «единственный» имея в виду, несомненно, его осведомлённость, но было так сладко… так волнительно слышать это и обмануться. Хоть на мгновение! Её руки источали тепло и рыцарю безумно захотелось прижаться к ним губами, но взгляд споткнулся об осиротевший безымянный палец…

– Вы потеряли перстень, мадам?

В этом простом вопросе было столько горечи, что герцогиня не сразу поняла, о чём её спрашивают. Она слышала только голос, и видела безмерно страдающие глаза.

– Перстень? При чём тут он, Танги? Я подарила его не так давно за услугу… человеку вполне достойному… Но, что с вами? Вы как будто больны?

С лёгким поклоном Дю Шастель высвободил руку и отступил на шаг.

– Возможно, дорога всё же утомила меня. Я не так уж молод. Прошу простить… Ваша светлость хотели узнать ещё о ком-то?

Ладони мадам Иоланды опустились медленно, как опадающие листья.

– Да. Я хотела спросить о Клод. Она здорова?

– Да.

Дю Шастелю вдруг сделалось невыносимо грустно. Бог знает почему, воспоминание о Клод вызвало в нём целую череду воспоминаний о тех днях, когда издали, незаметно, но действенно, он устраивал переезд семьи этой девочки в замок возле Домреми, суд с её женихом в Туле и обеспечивал безопасность для Клод и Жанны по дороге в Шинон. То есть, совершал все те действия, которые поручала и могла доверить ему, и только ему, мадам Иоланда, и тайну о которых они делили вместе… только он и она…

– Сам я ничего не могу рассказать, – Танги сглотнул тугой ком, застрявший в горле – но господин де Ре, как мне показалось, оказывает ей покровительство. Если ваша светлость пожелает, я немедленно пошлю за ним.

– Пожелаю.

– Тогда, позвольте мне удалиться. Я ещё должен отдать распоряжения… Гостей на коронацию прибыло много – не всех удалось разместить… Может быть, и у вас будут особые пожелания, относительно тех, кто будет размещён в соседних покоях?

– Кто, например?

Дю Шастель опустил глаза.

– К примеру, ваш сын Шарло… и его свита. Я могу распорядиться, чтобы покои для них освободили.

– Нет, не надо.

Герцогиня не сводила глаз с лица рыцаря.

Вот оказывается в чём причина его холодности! Ей было и смешно и грустно. Танги ревновал, как обиженный ребёнок, которого хотелось успокоить, открыто сказав ему, что ничего серьёзного не происходит, и этот мальчик… этот красивый, как бог, Филипп де Руа, по чистой случайности, а не по её прихоти, выехал им навстречу, чтобы проводить до Реймса… Хотя, глупо отрицать, что она была рада видеть юношу возле своей кареты весь остаток пути, и, когда молодой человек приближался к ним во главе небольшого отряда, весь сверкающий в этих красивых доспехах, сердце её, конечно же, забилось сильнее!..

Ах, да! Доспехи! Они совсем новые… «Вы потеряли перстень, мадам?»… Боже, как глупо! Неужели Танги думает, что эти латы оплачены её сапфиром?! Но, кажется, он действительно так думает! Мадам Иоланда еле сдержалась, чтобы не сказать прямо сейчас, безо всякой видимой связи со всем, что уже было сказано, что перстень подарен мессиру де Ришемон за то, что он забыл все обиды, откликнулся на её просьбу и прибыл к войску так вовремя! Что готов поддерживать Жанну всегда и во всём и обещал свалить этого чертова Ла Тремуя при первой же возможности!.. Но как сказать всё это, не задевая Танги? Он уже уязвлён, и будет уязвлён еще больше, когда поймёт, что она обо всём догадалась… «Забудьте о ревности, мой дорогой! – мысленно уговаривала мадам Иоланда. – Всё это ничего не значит! И для вас это тоже не должно иметь никакого значения!»…

Но, вложив в один только взгляд своё желание высказать всё это, герцогиня ограничилась лишь наклоном головы, которым давала понять, что более рыцаря не задерживает.

– Я очень хочу поговорить с господином де Ре, дорогой Танги.

Дю Шастель сдержанно откланялся и пошёл к дверям.

Взгляд её светлости он истолковал по-своему. Точнее, так, как заставляла его думать недостойная рыцаря ревность, и это было стыдно. Клятвы, которые он когда-то приносил, не имели ничего общего с обидами на женщину, полюбившую другого… Но в тот момент, когда Дю Шастель уже готов был обернуться на пороге, чтобы сказать что-то… как в прежние времена, когда говорил это с чистой душой – что он по-прежнему верен, и что бы ни случилось, будет верен и дальше, навсегда… как раз в этот момент рыцаря едва не сбил с ног стремительно вошедший Шарль.

Щеки дофина пылали, грудь вздымалась, словно весь путь до матушкиных покоев он пробежал, как мальчишка, во весь опор, а в глазах горела откровенная ненависть.

– Я… желаю… поговорить с вами… наедине… ГЕРЦОГИНЯ…, – Шарль еле сдерживался, чтобы не закричать, поэтому почти шептал. – Велите фрейлинам сейчас же уйти! А Танги пускай останется – он всё-равно, что ваша тень!..

– Итак, Реймс ваш, сир. Позвольте поздравить… выразить надежду на то, что царствование ваше сложится победоносно и счастливо… Что подданные, с тем же ликованием, какое мы видим сейчас, придут на вашу коронацию, и день этот будет прославлен в истории Франции во веки веков…

Голос затих, словно пригашенный отсутствием света. В покоях дофина, более похожих на келью, царил такой же монастырский сумрак. И, если бы Шарль не стоял возле глубокой узкой бойницы окна, свет из которой серым штрихом очертил его контур, Ла Тремуй своего господина даже не заметил бы. Не меняя позы и, словно не слыша, что с ним разговаривают, дофин забормотал голосом глухим и отрешённым, будто бы слабыми рывками вырывающимся из окружающей келейной темноты.