Появление печатного станка существенно изменило общекультурную и политическую картину мира. В Средние века, характеризующиеся противостоянием теократии и светской власти, и в эпоху Ренессанса с ее реформаторскими процессами цензура заняла главенствующее положение в политической жизни. Отсюда стремительная централизация и структурное закрепление функций цензуры за двумя основными господствующими силами: церковью и государством. Церковь сразу попыталась узурпировать власть над печатным станком: следуют распоряжения пап Сикста IV (1471 г.), Иннокентия VIII (1487 г.), решение Лютеранского собора (1512 г.) о введении предварительной церковной цензуры всей литературы. Папа Пий V учредил в 1571 г. Конгресс Индекса – Congrecatio Indicis, по которому ни один католик под страхом отлучения не должен был ни читать, ни держать у себя книги, не входившие в Индекс[246]. В общественно-политической мысли произошло размежевание точек зрения на цензуру: сторонники цензуры в жесткой форме (Б. Клервоский, М. Лютер, Т. Кампанелла и др.) и критики, которые подвергали сомнению целесообразность этого феномена и положительный характер его влияния на культурную и духовную жизнь общества (П. Абеляр, Э. Роттердамский, М. Монтень и др.).

Для мыслителей Нового времени характерны были попытки решить эту проблему на новом уровне. Французские просветители провозглашали идеи о свободе слова, печати и собраний, но в период Французской революции якобинские цензоры быстро перешли от прежних заверений о всеобщей свободе и равенстве к террору. Противоречивые суждения по поводу цензуры высказывались в немецкой классической философии. Так, Э. Кант стоял на позиции личной свободы в выражении своих взглядов перед обществом и государством. Гегель же считал, что свобода публичного сообщения, настоятельное влечение высказать свое мнение обязательно должно контролироваться полицейскими распоряжениями и законами. На рубеже XIX XX вв. следует выделить суждения М. Вебера, который рассматривал цензуру в качестве элемента права и явления легитимного порядка, и оригинальные интерпретации инстинкта запрета 3. Фрейда, рассматривающего цензуру как особую психическую силу, неразрывно связанную с психофизической природой человека[247].

Между тем весь ход истории цивилизации свидетельствует о том, что власть, и государственная, и церковная, осуществляла свои охранительнокарательные функции прежде всего в отношении духовной сферы жизни общества, существенной частью которой является культура. Пиршество массовой культуры, исход интеллигенции во власть и бизнес, относительный кризис общекультурного национального процесса в XX в. – все эти объективные в какой-то мере явления породили неожиданные и, на первый взгляд, пугающие высказывания не только «рядовых граждан», но и отдельных творческих деятелей о причинах кризиса отечественной культуры, которые, как им кажется, заключаются в том числе в утрате института цензуры. Можно было бы успокоиться, пожалев «потерянное поколение рабов», грустящее о потере своих цепей и оказавшееся несостоятельным в условиях личной и творческой свободы, если бы не вечные вопросы, возникавшие не только у современников, но и у многих наших предшественников, задумывавшихся над проблемой соотношения и взаимодействия между культурой и властью.

Для того, чтобы объяснить парадоксальность характера этого взаимодействия, который состоит в том, что высокая степень проявления подавляющих функций государства чаще всего вызывала исключительную интеллектуальную и творческую активность общественной мысли, как бы провоцировала появление наиболее заметных произведений, создавая тем самым питательную среду для развития культуры, некоторые пытались отделять понятия «культура» и «цивилизация». Однако все это не что иное, как попытка практику жизни объяснить старыми способами, поскольку даже на уровне лингвистического анализа «цивилизация» и «культура» одно и то же, а именно – эволюция людей к более высокой организации и более высокой нравственности. В таком случае надо говорить скорее о наличии этической и неэтической культуры и этической и неэтической цивилизации[248].

Культура как важнейший результат человеческого разума и интеллекта является наиболее характерным отражением уровня развития человечества. Во все времена культура испытывала на себе жесткое давление власти, преодоление которого и было высшим проявлением творческого начала и эволюции мысли. Этические, эстетические и идеологические нормы общества создавали тот «водораздел», на котором возник институт цензуры, разделивший культуру на официальную и неофициальную, подпольную. При этом, по наблюдению Ю.М. Лотмана, неофициальная культура, как запретный плод, была исключительно привлекательна для аудитории, оказывая на нее не менее, а в некоторых случаях и большее воздействие[249].

Культура представляет собой некое сооружение, «этажи» которого тесно взаимосвязаны и взаимодополняют друг друга, питая и обогащая этическую, стилистическую и жанровую основу творчества. Культуру как всеобъемлющее социальное явление можно сравнить с айсбергом, в котором официально признанная культура составляет самую незначительную видимую его часть, тогда как неофициальная, подпольная, и, что естественно, большая скрыта под водой. Так было до недавнего прошлого, когда «этажи» культуры довольно четко распределялись между «литературными генералами», мастерами эзоповского языка, авторами «произведений для ящиков письменного стола», культурой русского зарубежья, «тамиздатом» и «самиздатом», рок культурой и авторской песней – магнитофонной культурой, тюремно-лагерной и примитивной культурой и т. д. Именно в недрах нонконформистской культуры вызревали бурные «перестроечные» процессы конца 1980-х гг., под влиянием которых произошло разрушение цензурно-идеологической стены и крушение существовавшего многоэтажного здания «советской культуры». То, что ранее было скрыто и труднодоступно, стало откровением и сенсацией для большинства, но, к сожалению, одновременно приобрело и другие качества, определяющие новую конъюнктуру и обусловившие «возведение» новых «этажей» культуры. Философские и психологические основы творчества немыслимы без личных и общественных свобод автора, вместе с тем парадигмой культурного и художественного процесса является, как уже говорилось, почти аксиоматичная ситуация, когда в условиях наибольшего политического гнета культура достигала невероятных высот, а периоды относительной свободы порождали в обществе культурный упадок. Все это можно попытаться объяснить, если обратиться к трудам этнографов и антропологов, рассматривающих культуру как систему выживания (процесс осмысления себя и мира), присущую только человеку. При этом чем сильнее выражены неблагоприятные условия выживания, тем более высокого уровня развития достигает культура. И если для культуры материальной питательной средой являются экстремальные природные и ландшафтные условия, то для культуры духовной – политико-идеологические.

Однако такую культуру, возникающую в результате борьбы между темным и светлым, тайным и явным, следует считать культурой «детского» периода вызревания цивилизации, признаком ее недоразвитости. Естественным, а значит, и неизбежным является период «взросления» и превращения культуры больного общества в «нормальную». А то, что общество, не имеющее реальных правовых гарантий гласности, больно, не вызывает сомнения. И в основе этой болезни, по мнению Д. Фурмана, «лежит страх. В основе любого сокрытия информации, или, попросту, лжи, лежит страх, за себя эгоистический (чтобы не потерять не по праву занимаемое положение) или за других (например, когда правда скрывается от тяжело больного человека)»[250]. И в том, и в другом случае причиной является страх обнародования информации, способной разрушить мнимую стабильность. Мнимую и иллюзорную потому, что общество не может существовать действительно стабильно без гласности, ибо любая попытка сообщить обществу правду «вдруг», может вызвать шок и разрушить эту стабильность.