Как аэрофоб удерживает молитвой самолет в небесах, мы не остановились, пока потолок не потрескался от последних толчков.

Это случилось после катастрофы в семьдесят втором. Мы были в колледже, а наше общежитие в пяти милях от эпицентра. Когда мы приехали, а моя болтовня стала реже, она намешала шампанского с апельсиновым соком пять к одному и шутила о жизни в Оушн Вью, в Канзасе.

Я предложила слетать на Гавайи — туда, где по предсказаниям это случится в скором времени, или позже. Я не могла сказать, что уже поздно. «Поздно кому?» — могла спросить она.

Была ли я единственной, кто заметил, что эксперты бросили плести предсказания и заявления о том, когда и где? Нет, конечно, испуганных беглецов были тысячи. Мы наблюдали за отклонениями в миграции японских жуков. Отклонения могли быть вызваны силами природы.

Мне хотелось ее сопереживания. Но она сказала: «Я не знаю. Я просто не знаю». Ее ни что не волновало, даже перелет.

Перед вылетом мне приснилось, что мы пристегиваемся, и самолет снижается к посадочной полосе. Он замедляется до тридцати пяти миль в час и задевает верхушки деревьев. И все же мы вовремя прибываем в Нью-Йорк. Это здорово. Однажды ночью я так же летала в Москву.

Как-то она летала со мной. В момент, когда крылья качнулись от контакта с землей, она грызла орехи макадамии. Она знала, что кончики крыльев могут совершать амплитуду до тридцати футов без каких-либо последствий. Она верила в это. Она доверяла законам аэродинамики. Я запаниковала. Пожалуй, верно говорят, что корабль плывет, пока все знают почему он не тонет.

Я вижу страх в ее глазах, но я не буду пытаться отвлечь ее разговорами. У нее есть полное право бояться.

После землетрясения в шестичасовых новостях показали сюжет, в котором первоклассники на разрушенной игровой площадке скандировали, повторяя за учителем. «Дурная Земля!» — выкрикивали они, ведь гнев куда сильнее страха.

Но пляж сегодня на прежнем месте. Здесь все спокойны, неподвижны или спят. Девчонки-подростки натирают друг друга  кокосовым маслом в труднодоступных местах. Они пахнут, как макаруны. Они открывают карманные зеркальца, похожие на ракушки, и пускают солнечных зайчиков поверх своих глазированных плеч. Девочки вплетают в волосы шелковые цветы, как они научились в Семнадцать.

Они позируют. Заниженная талия, обнажающая кубики на прессе. Они улюлюкают, когда девочки проверяют линию загара. Когда пива уже достаточно, они мнут свои машины и другие вдоль дороги.

Эту здоровую агрессию превосходит только кованая терраса в Палм Роял с нарисованным розовым фламинго. Кто-то снова умер под ней, когда переодевался. На обочине скорая помощь, и все, кто были дома, высыпали на балконы, молча качая головами, и выглядывая друг из-за друга.

Океан, они смотрят на него, как на опасность, а не просто наблюдают за отливом. Вы можете различить плеск хвостов песчаных акул, вынужденных всю жизнь оставаться в движении. Если бы она смотрела в окно, она бы что-нибудь увидела. Она была бы первой, кто сказал, как мало надо, чтобы все испортить.

Когда я вернулась, в комнате стояла вторая кровать! Две рядом, я этого не понимала. Это поразило меня, как открытый гроб. Ей нужна каждая минута, подумала я. Ей нужна моя жизнь.

«Ты еще не видела Гаси», — сказала она. Гасси — родительская трехсотфунтовая служанка-нарколептик. Чаще всего ее накрывало за гладильной доской. Наволочки в этом доме все сплошь прожженные.

«Это тяжкое проклятие для нее, — сказала я. — Как она?»

«Хорошо, она не отключалась, если ты это об этом. Гасси молодец, знаешь, что она сказала? Она сказала, дорогуша, прекрати эту волновацию. Просто встань на колени и молись за меня — ту, которая даже с постели встать не может».

Она пожала плечами: «Может я чего-то не понимаю?»

«Пора землетрясений, — сказала я ей, — это тебе не жизнь в Калифорнии».

«В этом есть плюсы, — сказала я. — У тебя голос, как у преподобного Айка — “Лучшее, что может сделать несчастный — не быть им’’».

Мы без ума от преподобного Айка.

Я заметила, как расплылось ее лицо.

«Знаешь, — сказала она, — я как в аду. Я о том, что меня больше ни чего не веселит».

«Есть древняя поговорка, — сказала я. — В одни времена волки молчат, в другие воют на луну».

«Это что, Навахо?»

«Графити в холе Палм Роял, — сказала я. — Купила там газетку. Сейчас прочитаю тебе кое-что».

«Даже если мне все равно?»

Я открыла страницу с любопытными фактами. Я стала читать: «Знаете ли вы, что чем больше креветок едят фламинго, тем розовее становятся их перья?»

Я сказала: «Знаете ли вы, что эскимосам нужны холодильники? Знаете ли вы, зачем эскимосам нужны холодильники? Знаете ли вы, что эскимосам нужны холодильники, потому что иначе их еда замерзнет?»

Я перешла к третьей странице с подборкой ИАС из Мехико. Я прочитала ей: «МУЖЧИНА ОГРАБИЛ БАНК С ЦЫПЛЕНКОМ» о мужике, который купил цыпленка-барбекю с лотка недалеко от места преступления. Когда он шел мимо банка, ему в голову пришла идея. Он переступил порог и направился к кассиру, нацелил на нее коричневый бумажный пакет, и она отдала ему всю дневную выручку. В итоге его поймали по запаху соуса-барбекю.

История разбудила в ней голод, и она сказала: «Поэтому я вызову лифт, спущусь на шесть этажей ниже до кафетерия и скуплю все мороженое, какое захочу». Лежа бок о бок, мы развернули кровати, чтобы было удобно смотреть телевизор и, разбросав по простыням обертки «Гуд Хьюмэ» выковыривали из марли крошки поджаренного миндаля. Мы были как Люси и Этель или, в крайнем случае, как Мэри и Рода. Жалюзи были опущены, чтоб экран казался ярче.

Мы смотрели фильм с известным актером, с которым когда-то мы думали, что хотим переспать. Ее копы никак не могли остановить моего жестокого маньяка, который преследовал коктейльную официантку.

«Это хорошее кино, — сказала она, когда снайперы завалили их обоих. — Я уже скучаю по ней».

Медсестра-филлипинка подкралась на цыпочках и поставила ей укол. Медсестра выгребла из тумбочки кучу палочек для мороженого — они подошли бы на случай, если б пришлось наложить шину маленькому зверьку.

Укол подействовал и мы заснули. Мне снилось, будто она декоратор, и пришла украсить мой дом. Она работала тайно, напевая себе под нос. Закончив, она гордо подвела меня к двери. «Как тебе?» — спросила она, пропуская меня внутрь. Все балки, пороги, уступы и выступы были обернуты пестрой тканью с лентами пастельного крепа, опоясывающими сверкающие зеркала.

«Мне пора домой», — сказала я, когда она проснулась. Она решила, что я имею ввиду ее дом в Каньоне, а я возразила: «Нет», домой домой. Я заломила руки, как это испокон веков делают страдальцы. Я должна была чем-то пожертвовать. Лучшая Подруга. Я не могла ничем пожертвовать, чтобы вернуться. Я чувствовала себя бессильной, пристыженной неудачницей. Но вместе с тем пребывала в отличном расположении духа.