На кладбище, где похоронен Эл Джолсон
«Расскажи мне что-нибудь, чего я не захочу забыть — сказала она. — Преврати это в хлам или оставь».
Я начала. Я рассказала ей, как насекомые летят сквозь капли дождя, оставаясь сухими. Я рассказала ей о том, что до Бинга Кросби ни у кого в Америке не было магнитофона. Я рассказала ей, что полная Луна похожа на банан, если смотреть на него с конца.
Камера смутила меня, и я остановилась. Она смотрела на нас, вмонтированная в потолок, как те, через которые в банке следят за грабителями. Она забавлялась над нами, как с медиками, идущими по коридору в отделение реанимации.
«Не останавливайся, девочка, — сказала она. — Ты скоро к этому привыкнешь».
Теперь у меня был слушатель. И я продолжила. Знает ли она, что Тэмми Уайнетт сменила пластинку? Да. Теперь она поет «Будьте с друзьями». И Пол Анка тоже, сказала я. Поет «Ты беременна нашей малышкой». Чем до рвоты доводит всех этих феминисток.
«Что-то еще? — сказала она. — У тебя есть еще что-нибудь?»
О, да.
Для нее у меня всегда будет что-то еще.
Знаешь, что когда они научили говорить первую шимпанзе, она солгала? Что когда ее спросили, кто наделал на стол, в ответ она написала имя уборщика? А когда они надавили на нее, она признала вину и сказала, что на самом деле это был директор проекта. Но она была матерью, и я догадываюсь, что у нее были на то причины.
«О, это то, что надо — сказала она. — Притча». «Есть кое-что еще о шимпанзе — сказала я. — Но это разобьет твое сердце». «Спасибо, нет», — сказала она и почесалась сквозь маску.
Мы походили на «хороших» бандитов. Впрочем, по маске не скажешь, хороших или плохих. Меня отвлекало теплое пятно, где мое дыхание, слава богу, выходило наружу. Она к ней привыкла. Завязывает только сверху. А снизу просто висит — прямо как у профи.
Мы зовем это место госпиталем Маркуса Уэлби. Цветастая заставка с пальмами перед началом всех этих шоу. Голливудский госпиталь. Хотя, фактически, он в нескольких милях западнее. Обособленная территория с пляжем через дорогу.
Медсестре она представила меня Лучшей Подругой. Безликие вещи теперь гораздо ближе. Это означает, что медсестра и моя подруга близки.
«Я уже рассказывала, как мы пили имбирный эль "Канада Драй" и притворялись, что мы в Канаде».
«Как дуры», — сказала я.
«Вы могли бы быть сестрами» — сказала медсестра.
Пьяная, поверь, она очень занятная, целую вечность просидела с ней в гламурном заведении, которые я на дух не переношу. Наверное, только расспрашивала? Она не расспрашивала. Два месяца, и сколько еще впереди?
Лучшее объяснение, какое мне приходит в голову — у меня есть друг, который однажды все лето работал в морге. Он рассказывал разные истории. Одна из них реально пробрала меня, не очень страшная, но тем не менее. Человек разбился, когда ехал на юг по 101-й. Он оставался в сознании. Но его рука была ободрана до костей. И увидев это, он испугался до смерти. Я имею в виду, он умер. Так и я — не решаюсь что-либо рассматривать. Но теперь я сделала это и надеюсь выжить.
Она встряхнула легкое летнее одеяло, обнажив ногу, которую ты не хотела видеть. Ради исключения, ты посмотрела, постигая закон, согласно которому, чтобы всегда оставаться в себе, нужны двое.
«Я кое-что поняла, — сказала она. — Я поняла это прошлой ночью. Я тут подумала, что реальность и данность необходимы здесь и сейчас. Знаешь, — сказала она, — это как когда кто-то дает тебе то, чего ты не можешь дать себе сама. Ты звонишь им, когда захочешь — когда приспичит».
Она схватила с тумбочки телефон и обмотала шнуром ее шею.
«Эй!» — говорит она, — На том конце провода!»
Она не отпускала, отчего-то кружилась голова, от чего я не знала.
«Я никак не могу вспомнить, — сказала она, — «что по Кюблер Росс следует после Отрицания?»
Мне казалось, потом идет Злость. Затем Торг, Депрессия, и так далее и тому подобное. Но я держала свои догадки при себе.
«Только вот что, — сказала она, — а где Воскрешение? Видит бог, я хочу сделать все по книге. Но она не учла Воскрешения!»
Она смеялась, а я цеплялась за этот звук, как повисший над пропастью, крепко хватает сброшенный сверху канат.
«Скажи мне, — говорит она, — про эту шимпанзе с говорящими руками. Что они будут делать, когда закончат, а шимпанзе скажет: “Я не хочу обратно в зоопарк”?»
Мне было нечего ответить, а она сказала: «Расскажи о другом животном. Я люблю истории о животных. Только не о больных. Я не хочу слышать о том, как ослепнут глазовидящие собаки».
Нет, я и не собиралась рассказывать ей о больных.
«Как насчет ухослышащих собак?» — сказала я. — «Они не оглохнут, но станут весьма субъективными. К примеру, возьмем золотистого ретривера из Нью-Джерси. Он будит глухую мать и тащит ее в комнату дочери потому, что ребенок достал фонарик и читает под одеялом».
«Ох, ты меня убиваешь, — сказала она. — Ты определенно меня убиваешь».
«Говорят, умная собака послушна. Но собака поумнее знает, когда можно ослушаться».
«Да, — сказала она. — Все кто поумнее знают, когда можно ослушаться. Так, для примера».
Она флиртовала с Хорошим Доктором, который только что пришел. В отличие от Плохого Доктора, который перед пожеланием доброго утра проверяет капельницу, Хороший Доктор говорит вещи типа: «Бог не оставляет шансов эпилептикам». Хороший Доктор ставит себе плюсик за калеку, которого подсадил на парковке. И еще потому, что Хороший Доктор немного влюблен в нее, примерно уже год как, говорила она. Он придвинул стул к ее кровати и предложил провести часок на пляже.
«Захватите мне что-нибудь на обратном пути, — сказала она, — что угодно с пляжа. Или из сувенирной лавки. Кусочек, не целую вещь». Он задернул штору над ее кроватью. «Погодите», — плачет она. Я заглядываю к ней. «Что угодно, — говорит она, — кроме подписки на журнал». Доктор отворачивается. Я вижу ее смеющийся рот.
То, что кажется опасным, обычно им не является — черная змея, например, или воздушная турбулентность. В то время, когда простые вещи обманчивы, как этот угрожающий пляж. Поднимающаяся желтая пыль, жара, от которой ночь напролет зреют дыни — пора землетрясений. Вы можете сидеть, играя бахромой на полотенце, и вдруг вас начинает засасывать, как в песочные часы. Ветер ревет. В дешевых прибрежных квартирах сами собой наполняются ванны, и кущи завиваются и разовьются, словно зеленые волны. Если сорвется, пыль будет плыть, а жара погружаться глубже, пока страх не станет страстью. Нервы — как единственное искупление перед катастрофой.
«Какой толк, если ты будешь об этом думать», — однажды заметила она. «Землетрясение, землетрясение, землетрясение», — сказала она. «Землетрясение, землетрясение, землетрясение», — сказала я.
