— А ты несчастлив?
Валерий ничего не ответил.
В ближайшем же ларьке он купил бутылку водки, немного подумал, махнул рукой:
— A-а, еще один стакан без сиропа, — и купил вторую.
Я попытался вмешаться:
— Послушай, это не перебор?
Он вновь сощурился, поинтересовался ехидно-ласково:
— Какие еще будут ЦУ от ЦРУ?
Подошел к парням, торгующим пивом. К их ящикам были прицеплены картонки: «35 — там, 30 — здесь». У одного продавца на картонке было добавлено: «Пиво свежее»; у другого: «А у меня — свежее». Валера взял четыре бутылки, где «свежее». К нам подошел мальчик лет десяти, сказал на всякий случай: «Здравствуйте» — и встал в сторонке.
— Ну, здравствуй, — почти не глядя на него, ответил мой одноклассник. — Бутылку ждешь? — Мальчик, сглотнув слюну, кивнул. — Что ж, надо уважить мелкий бизнес. — Валера взял у продавца открывашку. Почти одним глотком, из горла, выпил пиво. Бутылку поставил у бортика тротуара.
Затем в овощном ларьке купил несколько помидорин, два яблока.
Сказал сокрушенно:
— Жаль, хлеба нет, — и купил два весьма подозрительных гамбургера. — Ничего, авось не отравимся… Ну, теперь, кажется, всё. Экипировались. Я готов. Веди, Сусанин.
По дороге он говорил, почти не умолкая. Речь его была сумбурна. То принимался рассказывать о себе, то спрашивал об одноклассниках и, не дожидаясь ответа, говорил о чем-либо ином, что на ум пришло. Хохотал, рассказывал анекдоты и вдруг становился серьезно-печальным. А потом — снова и неожиданно — взрыв смеха. Даже спел песню, ужасно фальшивя:
Может быть, я не красивый.
Может быть.
Может, слишком молчаливый.
Может быть.
Но люблю себя такого,
И не надо мне другого!
И добавил почти печально:
— Это не я пою. Это душа поет…
У дверей бани, не торгуясь, купил у мужика с испитым и страдальческим лицом два каких-то препаршивых веника. Только и сказал равнодушно:
— Хорошо, что не из крапивы.
Когда мы разделись, я увидел: левая рука у него — вся в свежих шрамах. Но не спросил ни о чем. Я тогда еще ни о чем не догадывался…
В предбаннике Валера первым делом «приговорил» еще одну бутылку пива. Оставил на донышке:
— Для парной.
Парок, ничего не скажешь, он сделал знатный. Расстелив простыню, Валерий лег на лавку:
— Ну, чиф, давай! Не жалей ни веников, ни меня!
…С меня уже семь потов сошло, покрасневшие руки уже плохо держали веники, а он все покрикивал:
— Давай, мила-ай, давай! Тряхни стариной! — И, вспомнив не то картину Федотова, не то какой анекдот: — Анкор, еще анкор!
Тут я взмолился:
— Все, больше не могу. Сил нет, и уши сейчас отвалятся.
— Слабоват ты, однако, Георгий, стал, — с сожалением отозвался Валерий и, иронически оглядев меня, голого, добавил: — Что, скенция потенцию ест? — Я поначалу не понял ни его усмешки, ни его латыни.
Мы выползли в предбанник.
Красный как рак, Валерий раскупорил поллитру. Я отрицательно замотал головой. Мой одноклассник, подняв палец, изрек авторитетно:
— И не моги отказываться. Что говорил император наш Петр Алексеевич, он же Великий, из одноименного фильма графа А. Ни. Толстого? Он говорил: год не пьешь, два не пьешь, а после бани — выпей!
И вдруг, сделав страшные глаза, завыл:
Два мертвеца в одном тазу
пустились по морю в грозу…
Я только вздохнул обреченно:
— Не надо так резко.
А Валера громко рассмеялся и гаркнул:
— Ур-р-ра! Значит, моя виктория?! За нашу с тобой, Жора, встречу! И очень тебя прошу: перестань меня травмировать, третировать и терроризировать! Ну, вздрогнули.
Одним махом осушил взятый у банщика и наполненный доверху стакан, снова наполнил и протянул мне:
— Пей, пока я добрый. Пей, прошу. И не забывай: закусывай.
Сам он закусывать не стал — только с отвращением понюхал гамбургер:
— Тьфу ты, гадость какая! Зря купил. Лучше бы еще бутылку взял.
И странное дело: он, казалось, совсем не захмелел. Или…
— Ты с бодуна?
— Конечно, — охотно отозвался Валерий, — как раз ровно год назад выпил, а сейчас — похмелье.
Мы еще два раза ходили в парилку. Меры мой одноклассник не знал: хлестался с остервенением, до одури. И кричал на меня:
— Давай, Георгий, не отставай! Мутузь свое сало зеленым другом! — С таким же остервенением хлестал веником меня. — Даже и не думай, что я тебя пожалею. Не дождешься!
Снова выходили в предбанник, но принимали теперь каждый раз уже понемногу.
Наконец сели основательно.
Завернувшись в простыню, Валерий блаженно постанывал.
Достал сигареты. «Мальборо». Для меня — из дорогих. Курить в предбаннике не разрешалось. Тайком, словно в детстве, затянувшись несколько раз, улыбнулся:
— Хо-ро-шо-то как!..
Наклонился, размял икры ног. Выпрямившись, прикрыв глаза, стал негромко и серьезно читать стихи:
И когда мои ноги уже затекали
подо мной и щека моя тронула лед,
высоко над собою по вертикали
я увидел кружащийся самолет.
Он заметил меня и все ниже и ниже
стал спускаться. И вот уж, почти что без сил:
— Ну дави, — я тогда прошептал, — ну дави же
на гашетку! — И крепко рукав закусил…
Открыл глаза, подмигнул мне:
— Что-то я еще помню. Значит, склероза нету. Это утешает. Но ты знаешь, Георгий: что-то с памятью моей все-таки стало. Вот, например, все силюсь понять и никак не пойму: снилось мне это или наяву было. А было. Представь: женщина. Прекрасная молодая женщина. Мечта поэта. Не тело — изобилие. Коммунизм! Огромная грудь. Вынесена вперед метра на два! Ей-богу. Не дам себе соврать. Я ей и говорю, этой женщине то есть: «Не может такого быть! Ты — сон!» А она: «Ну ты и дурной! Глазам своим не веришь, так руками проверь. Потрогай!» Я провел по грудям — рукам моим жарко стало. «Ну что, убедился, Фома неверящий? — это она мне. — А говоришь: не бывает, сон!» И вот до сих пор маюсь, понять не могу: сон это все-таки был или явь? Вроде как явь. Но ведь не бывает таких грудей! Не бывает! Или все же бывает? Ты вот, Георгий, как думаешь?
Ну что я мог ему ответить? Тем паче что ответа Валера от меня и не ждал.
— Послушай, мы с тобой, Жора, всё тары-бары да растабары. А я о тебе, теперешнем, и знать еще ничего не знаю. Ты где работаешь-то?
Я ответил уклончиво, пожав плечами:
— В одном научном институте. Рассказывать неинтересно.
— А кем?
— Мэнээсом.
— Что, что? Майонезом? — Валерий расхохотался.
— Можно и так сказать. Тоже правильно будет.
— Постой. А если серьезно. Просвети меня, темного.
— Мэнээс — младший научный сотрудник.
— Теперь понятно. И получаешь, наверное, меньше, чем банщик. Гроши-копейки.
— Что верно, то верно. Лопатой деньги не гребу. Радуюсь, что вообще хоть что-то получаю… А у тебя, судя по всему, не так?
— Да уж конечно не так. Или ты полагаешь: я — идиот по жизни? Я, правда, тоже как бы работник умственного труда. Книгами торгую. Так сказать, коробейник.
— Извини за нескромный вопрос: сколько же ты получаешь?
— Я не получаю, а зарабатываю, — поправил он меня назидательно. — Ну, скажем, штуку в день…
— Это как?
— Ну, тонну, — сказал, зевая.
— ???
Валерий закипел:
— Да ты что, Георгий, с луны свалился?! Головкой совсем скорбный? — Сделал какой-то неопределенный жест правой рукой. — Одно слово: Анчутка беспяточный!.. Мальчишка. Жизни не знаешь. А фэйсом по тэблу тебя не возили? Нет? Счастливый ты человек! А в какой стране мы живем — знаешь? Знаешь, да? Умница! Счастлив, кто посетил сей мир… — Усмехнулся весьма недобро. — Но ты не Цицерон. И не Тютчев. Куда тебе! А судьбу ты предсказывать умеешь? Когда линия моей руки пересечется с трамвайной линией — сказать сможешь?.. Ну ладно, шучу. Не обижайся. Тыщи… тыщи зарабатываю. Но не думай: мне денег не жалко. Мне их и никогда жалко не было, а уж тем более сейчас. Но у человека всегда должны быть деньги. Чтобы он всегда мог их тратить. Так, как хочет. Ты думаешь: если у меня есть деньги, то я не вижу уже, что вокруг меня — нищие? Копейки считают. И вот это — унизительно. Ты-то понимаешь это, дурашка, своей головой ученой? Хоть это понимаешь?.. Да что с тобой говорить… И знаешь, хотел бы я быть евреем. Ты удивлен, Георгий? — Я неопределенно пожал плечами. — Евреи это такой умный и талантливый народ. Но я ни умом, ни талантом похвастать, увы, не могу. И вообще много чего не могу… А вот в дни путча ты где был? — вдруг, прищурившись, спросил Валерий.
