Сегодня она вернулась домой относительно рано, в половине двенадцатого. В последнее время на работе ее преследуют неудачи. Моих «выходок», как она их называет, она не терпит и, когда я говорю ей, что со мной все в порядке и к врачу мне не нужно, верить мне не спешит.

– Грета, – говорю я ей, – я прекрасно себя чувствую.

– Я тебе не Грета, Аза Рэй, – говорит она мне.

– Ты же не называешь меня дочкой, тебе можно обращаться ко мне по имени.

Она принимается отмеривать дозы лекарств, а затем сует мне в рот градусник.

– Ну ладно, дочка, – говорит она с улыбкой, которую я не заслуживаю. Улыбка у моей мамы одновременно и любящая, и обжигающая.

Притвориться, что все нормально, у меня явно не выйдет.

– У тебя температура подскочила до ста двух градусов, – объявляет она. – Вот тебе и твой летающий корабль.

У меня почти всегда температура выше обычного. Я уже давно привыкла и к жару, и к липкой влажности, и к чему угодно. Мама накидывает мне на плечи одеяло, но я поскорее его сбрасываю. (Нет уж, спасибо, этот зловещий предвестник смерти мне ни к чему.) Я натягиваю свою любимую толстовку с капюшоном и миллионом карманов. Звук застегивающейся молнии совсем не наводит меня на мысли о мешках для трупов.

– Аза, успокойся, – говорит мама.

Я с недоумением смотрю на нее:

– Успокойся? Ты это серьезно?

– Успокойся, истериками делу не поможешь. А вот и таблетка.

Не успела она договорить, как таблетка уже оказалась у меня во рту. Она ухитряется скормить мне лекарство еще до того, как я начинаю соображать, в чем дело. Я чувствую себя как собака на приеме у ветеринара. В другой руке у нее стакан, и – хлоп! – я уже запиваю таблетку водой.

Грета – она такая. Действует без промедлений. Какой смысл сопротивляться?

Да и таблетки, похоже, действительно помогают.

Когда мне было два годика, врачи сказали, что в лучшем случае я доживу до шести. Когда мне стукнуло шесть, они сказали, что в лучшем случае я доживу до десяти. Когда же мне исполнилось десять, они вконец растерялись и объявили новую дату: шестнадцать лет.

И вот мой шестнадцатый день рождения уже на носу.

В связи с этим мои родные приняли особые меры на случай, если очередное обращение в больницу станет последним. Чтобы не говорить о вещах, которые никому не хочется обсуждать, мы все их записали. Мама считает, что так нам будет легче справиться с переживаниями.

К примеру, у меня есть письменное извинение от мамы за то, что как-то раз, когда мне было пять лет, она так меня отшлепала, что я начала задыхаться и хрипеть и ненадолго впала в кому. Такие вещи я всегда прощаю. Это пустяки. Но она все равно заставляет меня каждый раз брать это письмо с собой в больницу.

У мамы хранится письменное извинение от меня за все, что попадает под категорию «безжалостного сарказма». У Илай – «За излишнюю стервозность, а также за то, что постоянно обращала все родительское внимание на себя в связи с обострением смертельной болезни, но так и не умирала».

Извинение, адресованное папе, это по большей части «Список вещей, к которым я не проявляла должного интереса. Пункты 1–36».

Вот уже много лет мама совмещает основную работу с одним дополнительным проектом. Она пытается вывести супермышь, которая была бы неуязвима для содержащихся в воздухе токсинов. Прототипом для нее послужила крутая мышь с мутацией дыхательных путей, выращенная в одной чикагской лаборатории. Идея в том, чтобы вывести мышь с мутацией, позволяющей ей закрывать ноздри и хотя бы временно снижать свою потребность в кислороде, а также противостоять опасным инфекционным заболеваниям.

Практическое применение мышь-мутант нашла бы в фармацевтике. Предполагается, что с ее помощью фармацевтические компании смогли бы разработать препарат для людей, неспособных нормально дышать обычным воздухом, то есть для таких, как я. Но есть и другие области применения, и именно благодаря им нашлись люди, готовые финансировать мамины исследования. Если вдруг такая мышь окажется в зоне поражения бомбы с нервно-паралитическим газом, она около часа сможет успешно противостоять его воздействию, а за это время газ, может быть, и рассеется. На первых порах мама любила повторять, что работает над созданием Мышей Икс, обыгрывая название серии фильмов про людей-мутантов.

Но шутка успеха не имела.

Мама не поддерживает ничего, связанного с военными действиями. Она не хотела заниматься подобным проектом, потому что, защищая одних людей (мирных жителей, детей, учителей – любого, кто оказался в зоне военных действий во время химической атаки), ее препарат обезопасил бы и других (скажем, захватчиков, которые распыляют отравляющие вещества в воздух в жилых кварталах).

Из-за этого мама постоянно испытывает внутренние противоречия. Она всего лишь хотела создать что-то наподобие лекарства от астмы, только в более глобальных масштабах – препарат, который помогал бы при любых заболеваниях дыхательных путей: при эмфиземе легких, при астме, при Азе Рэй. А вместо этого ей приходится работать на военных.

С нами за столом сидит Илай. Она подравнивает себе кончики волос ножницами, которые только что сама и заточила, укорачивая каждую прядь ровно на одну восьмую дюйма. Ее движения точны и безошибочны. Не знаю, как у нее это выходит, но когда она заканчивает, волосы получаются идеально ровными, как лист бумаги.

Мы с ней ничуть не похожи. У нее волосы светлые и гладкие, а у меня черные и спутанные, у нее глаза небесно-голубого цвета, а у меня темно-синего с золотыми и янтарными искорками, запрятавшимися где-то в глубине. Будь мы сказочными персонажами, она была бы доброй сестрой, а я злой.

– Пункт первый, – говорит Илай, не считаясь с моим более высоким статусом старшей сестры, – ты слышала гром. Вся школа слышала гром. Я сама его слышала на алгебре. Пункт второй: ты видела тучи. Как и все мы – ведь тогда была гроза. Пункт третий: тебе привиделся корабль, потому что у тебя жар и галлюцинации из-за таблеток. Не могла гроза с тобой разговаривать, – говорит она в заключение. – Да, кстати, и по громкоговорителю твое имя тоже не объявляли.

Да, я потеряла самообладание на уроке мистера Гримма. Да, устроила сцену. Да, я люблю все драматизировать, а Илай всегда на удивление спокойна, хотя в свои четырнадцать лет имеет полное право поддаваться приступам гнева и, что называется, пребывать в дурном расположении духа.

Но нет, Илай – человек невозмутимый. К примеру, когда в прошлом году у нее начались месячные, она в тот же день надела трико и отправилась на занятие по балету, и никаких казусов с ней там не приключилось.

У меня месячных пока что ни разу не было, да я и не слишком из-за этого печалюсь. Я считаю так: чем позже на меня обрушится эта напасть, тем лучше. Это все из-за того, что я слишком тощая и никак не наберу вес.

Позвольте уточнить: говоря «слишком тощая», я не имею в виду «Сексуальная Готесса, Которой Не Хватает Цветастого Платьица И Яркого Блеска Для Губ, Чтобы Все Разглядели В Ней Красавицу». Я скорее похожа на живой труп. Кожа у меня как у мертвеца, а мои приступы кашля порой выглядят довольно мерзко. Это я так, чтобы вы знали.

Я тоже не понимаю, что сегодня произошло. Папе пришлось забирать меня из кабинета директора, куда меня послали после того, как я начала кричать на уроке о правах и свободах человека и еще что-то про жалюзи. Мистер Гримм сурово посмотрел на меня и сказал, что я знаю, куда идти. Меня отправляют только в два места: либо в медпункт, либо к директору – между ними я и курсирую.

Вскоре подъехал папа, и, хотя нас обоих отчитали, он отнесся ко мне с сочувствием. Руководство школы пытается обращаться со мной так, будто я нормальный человек, а не ошибка природы. Это значит, что никакого особого отношения к себе я ожидать не должна.

Вот только особое отношение ко мне проявляется практически во всем.

К примеру, у нас в школе действует «система поддержки», подразумевающая, что за мной в любое время должен кто-то наблюдать на случай, если, идя по коридору, я вдруг рухну на пол и начну задыхаться. Я не сильно полагаюсь на эти защитные меры. Понятия не имею, кого подрядили следить за мной сегодня.