Доктор Рентген уверен, что видит тебя насквозь
и знает твою подноготную аж до времен исхода,
поэтому сразу же лезет в душу — расшатывать ось
да заливать открытые раны йодом.
Подавляя в себе обсценную лексику,
берёшь свору эмоций на поводок:
«чудище обло, огромно, стозевно, илайяй»,
но это не повод с цепи срываться на перекрестье дорог,
когда пришло время купировать лишнее,
наблюдая, как застарелая запятая
становится струпом,
сухим,
словно полевой хирург.
Доктор скрывает, что белый халат
носит не по призванию — «ролевики» у него такие.
Доктор излишне зрел, самонадеян — местами ещё упруг,
и ты упорно смотришь в окно, думая о вчерашнем кефире,
которым неплохо бы некоторых напоить,
поскольку при диарее это первейшее средство.
Время выходит — и ты следом за ним.
В прихожей темно, как у афроамериканца в шляпе.
Профи, обладающий поношенным римским профилем,
распяливает на пальцах шубку,
отяжелевшим взглядом предлагая раздеться.
Брезгливо ёжишься, представив, скольких этот сатир
за свою постылую жизнь перелапал,
и выходишь за дверь,
утвердившись в праве на яростное презрение.
...А на улице — небо. Не охватить глазами, не унести,
и человек с просветлённым ликом ходит под ним,
и над его головой колеблется золотеющее свечение.
Любит, понятно.
Желаешь ему удачи и уходишь, гадая,
кто именно за его спиной стоит: Рафаил, Ариэль, Азраил?
***
Укрывшись от занудного дождя
в случайно подвернувшейся кафешке,
где пахнет нафталиновой надеждой,
и люди-тени в прошлое глядят,
легко смотреть в простывшее окно
сквозь чайный пар.
Крупнеет бисер капель,
но крутит жизнь неновое кино:
забеги, что приводят к гандикапу,
любовь как способ, боль как результат
и кровь как смазка сложных механизмов.
К финалу фильма дни летят, шуршат,
кукожатся, кончаются, но жизни
какое дело? День, сезон, года,
эпохи до и после человека —
всё повторимо.
Тесно.
Города
людьми разбухли, словно ломкий крекер
в остывшем чае.
Места даже здесь
хватило на недолгие минуты.
— Позволите? —
Дань вежливости.
Есть
в компании — что выложить кому-то
всю подноготную.
Интим, кругом интим.
Несчастные общественные звери.
Ну, что теперь поделаешь: сидим,
едим, молчим, привычно лицемерим.
А вдуматься, то разницы и нет,
с кем разделять настывшее пространство.
Раз нет того, чьё ласковое "здравствуй"
и хлеб души, и жданный тёплый свет,
то пусть себе, то пусть его, то пусть...
Всё, что возможно, знаю наизусть:
случайный жар, тоска... Прогоркший мёд.
Кино-окно чернеет — тьма идёт,
касаясь стен холодными руками.
Достаточно разглядывать берлинер.
Пора надеть на шею личный камень,
пальто — на плечи, на лицо — личину,
в которой ты так здорово живёшь,
и выйти в дождь, и...
Просто выйти в дождь.
***
Театр теней: стена, источник света,
ладонь, пять незаполненных минут —
и вот уже страдают и зовут,
и тот влюблён, а этот оклеветан,
а кто иной — далече и не с теми.
Всё как везде. Проекция. Пассаж.
И тень монеты ломаной не дашь
за право оставаться в этой теме.
Играйте, пальцы, — свет пока за вас,
а если поточнее, то за вами.
Недолог век у вечной мелодрамы:
один сухой щелчок — и свет погас-
нет, и наступит темнота,
из века в век равняющая тени
себе, сиречь, нулю.
...Рычащий демон;
«всё есть одно»*, начавшийся с хвоста
и неспособный смыслом разрешиться;
дрожащий пёс; мяукающий кот;
и — смена сцены — пропасть тёмных вод,
и над волной растрёпанные птицы —
иллюзия, обман, игра теней,
но если присмотреться, то на дне
есть ты, есть я, реальные не боле,
чем чёрный сфинкс, летящий краем моря.
_______________________________________________
* уроборос, ороборо
***
«Всё лишь бредни—шерри-бренди, ангел мой»
О. Мандельштам.
Всё шерри-бренди, милый, всё херня:
игра в любовь;
играющие нами;
полезные не больше, чем сорняк,
слова, не приходящие стихами;
да и стихи, чего греха таить,
занятие заведомо пустое.
Тоска, обыкновенная, как сныть,
растёт себе, и в прочем травостое
смешных обид, надуманных страстей
ничем не выделяется по сути —
бастард любви, прилипчивый репей,
мать словоблудий.
Смотри же в небо, там закат вишнёв,
хоть черри-бренди всё-таки не шерри.
Лови момент и слушай соловьёв –—
от них неимоверно хорошеет,
и тянется младенчески душа,
перерастая страхи и пределы,
и кажется возможным не дышать,
забыв о теле.
...Вот-вот, и тьма сойдёт на деревушку,
и можно, в доме свет расшевелив,
нетягостно молчать и чутко слушать,
как в ночь летит корпускула Земли –—
часть малая того, что бесконечно.
В масштабах этих мыслится легко,
и всё, не познаваемое речью,
нисходит, словно в кофе молоко.
Пей шерри, милый, мы всего лишь люди,
за это нам позволено грешить,
глазеть на звёзды и мечтать о чуде,
и верить в инкарнацию души.
Чуть позже будет зной и сухость лета,
покосов первых колкая стерня,
и то, что остаётся без ответа,
и прочая, дружочек мой, херня.
