ствии стройности, цельности, он совершенно неожиданно за-

являет: — „но он превосходен в своем прыгучем характере" 8).

И с этих пор эта двойственность в оценке критики все воз-

растает. После восторженных похвал обычно следует неиз-

бежное „но", отмечается „отсутствие плана", „затейливость

фантазии", „излишние подробности", иногда критика недоуме-

вает: „к к а к о м у жанру о т н е с т и данное произведение?

что э т о т а к о е ? с к а з к а не с к а з к а ? р о м а н не ро-

ман?" 4), или же: „что это карикатура, пародия или это

серьезно?" 5).

Особенное недовольство вызывает роман „Новый Емеля

или Превращения" (1846), ряд журналов („Сев. Пчела",

„Отеч. Зап.", „Москвитянин") негодуют на „сокрушительную

смехоманию, овладевшую русской литературой", и отказывают

автору даже в „неподдельном юморе", который, до сих пор,

в нем наиболее ценился.

Намечается расхождение читателей и критики. Так,

в общем недовольном хоре одиноко звучит голос Достоев-

ского, который пишет брату 4-го мая 1885 года: „Емеля

Вельтмана — прелесть" и с большим удовольствием читает

„Сердце и думку" в).

„Отеч. Зап.", 1840 г.. т. XII. О „Лунатике"--Кюхельбекер в „Днев.

Посел."

2) „Б. д. чт 1836, т. XVI, отд. VI. „Сев. Пчела", 1836, № 119 и др.

8) „Молва" 1836, № 6.

4) „Молва", 1836, № 6. 5) „Сын Отечества", 1840 г., т. IV, к. 2. 6) Материалы для жизнеописания Ф. М. Достоевского, стр. 24.

СПБ 1883 г.

В архиве В. сохранилось увещевательное письмо Пого-

дина без даты по поводу „Воспитания Захарушки" (напеча-

танного в „Р. Беседе", 1841 г., т. II). „Не губите свой та-

лант!—Это говорят десятки людей различного образования,

образа мыслей, возраста: и Шевырев, и Надеждин, и какой

нибудь Полевой, и Хомяков, и Павлов. Могут ли быть такие

переходы из мира действительного в фантастический? В осно-

вании у вас здесь, как и везде, должно быть какая нибудь

мысль... но выражена она слишком темно... а без этой до-

знанной мысли сочинение не достигает своей цели и делается

только смешным, странным, чудовищным" *). Вельтман отве-

чает упреком, что Погодин не понял основного замысла: „Все

случилось с моим Захаром очень естественным образом,

в этом мире, а не фантастическом" 2).

Но и в этих развенчивающих отзывах нет определен-

ности. Талант писателя признается неизменно, и часто после

исчисления недостатков следует такое заключение: „А все

же, читая „Чудодея", желаешь его продолжения, хотя можно

знать наверное, что встретишь одно и то же,—таково свой-

ство истинного таланта 3), или же: „Романы В. вы любите

и сердитесь на них, как на своенравную красавицу" 4), —

и это наводит одного читателя на правильную мысль, которая

до сих пор никому не приходила в голову: „Мы начинаем ду-

мать, что блестящие качества его дарования зависят у него

от присутствия недостатков".

Несомненно, критика не замечала, как порицала именно

то, из чего складывалась „оригинальность" и „своеобразие"

таланта, приводившего всех в такой восторг.

50-ые и 60-ые годы, ищущие в литературе „серьезных

мыслей", „идеи", принимают „Воспитанницу Сару" (1862 г/),

„Счастье-Несчастье" (1863 г.), как „призраков, вставших из

могилы". „В наше время романы пишутся, чтобы поставить

разные вопросы — и вдруг среди них наивнейший роман

30-х. годов" 5).

Так, полным развенчанием, заканчивается литературное

поприще сына романтической эпохи, который, действительно,

оказался чужим среди новой идеологии и новых требований

к искусству.

Папка № 2276.

2) Папка № 3521, Погодинский архив. 3) Белинский, „Отеч. Записки", 1857 г.

4) „Сев. Пчела", 1838 г., № 28. 5) „Отеч. Записки", 1862 г., т. 44, „Б. для чт.", 1863, т. IV.

IV

К о м п о з и ц и я „С f р а н н и к а"

Если искать для писателя определяющей его формулы,

в которой выразилась бы основная сущность его творчества,

того, что Тэн называет „господствующей способностью", то

для Вельтмана это будет к о м и ч е с к и й г р о т е с к , опре-

деливший его стиль. Г р о т е с к , сочетающийся с л и р и ч е -

с к о й с т р у е й , и вызывает разноречивые отзывы кри-

тиков: одни видят в нем только „гримасы, уродливые маска-

радные костюмы", другие же „глубину мысли и чувство, вы-

рывающееся из сердца". „Странный" талант—вот постоянный

для него эпитет и, действительно, все его творчество есть

искание необычных форм, попытки создать новые законы по-

вествования, так что можно говорить о В е л ь т м а н о в с кой

п о э т и к е . Он создает о с о б у ю г р о т е с к н у ю компо-

зицию, которая так забавляла читателей и вызывала вместе

с тем недоумения по поводу случайных ассоциаций, компо-

зиционных срывов, неожиданных переходов из мира действи-

тельного в фантастический, хотя с исправлением всех этих

„недостатков" исчезла бы и основная сущность его та-

ланта.

В поисках новых формой создает б е с с ю ж е т н ы й р о м ан

(„Странник"), разрушает традицию исторического жанра („А. Ф.

Македонский"); культивирует на русской почве авантюрный

жанр, ища для него материалов в народной сказке („Кащей

Бессмертный") и в истории („Раина, царевна Болгарская"),

использует его для композиции утопического романа: „Руко-

пись Мартина Задеки", предвосхищая Одоевского с его „4338

годом", а затем выходит из полосы романтических тем в об-

ласть „Приключений в море житейском", сочетая их аван-

тюрную постройку с завоеваниями в области гротескного

стиля.

Для Вельтмана „все в мире иносказание, изобразить

и понять которое можно лишь, как сказку" (Новалис), по-

этому отраженная им жизнь полна сказочных алогизмов,

а герои подчинены воле случая. Обычно они наделены при-

митивно — мифологическим мировоззрением, которое прело-

мляется сквозь пародирующую его авторскую призму. Этот

двойственный аспект создает разнообразные гротескные

сдвиги и искажения и является любимым приемом его твор-

чества.

Этой двойственности не понял Погодин в своем отзыва

о „Захарушке" (см. выше) и, очевидно, очень хорошо понял

Достоевский, восхищавшийся наиболее гротескными его со≪

зданиями, которые оказали на него несомненное влияние *),

а в критике вызвали ряд недоумевающих отзывов—настолько

эти приемы были новы в русской литературе.

При чтении „Странника" снова вспоминаются слова Но-

валиса: „можно представить рассказ без связи, но в ассоциа-

ции, как сновидение",—которые могли бы служить эпиграфом