– В эти минуты все трое диверсантов перекрестились, – молвил Боргезе. – Они знают, что недалек день, когда вот такой вот взрыв, только уже не учебной мины, станет для них прощальным салютом.

– По крайней мере они знают, как погибнут. И что погибнут не зря. Нам с вами еще только предстоит гадать на кофейной гуще судьбы.

– Кстати, почему это вы вдруг заинтересовались моим кумиром-римлянином?

– Потому что у сильного, волевого человека, каковым вы, несомненно, являетесь, господин Боргезе, и кумир должен быть сильным и волевым.

Боргезе удивленно взглянул на штурмбаннфюрера. Пауза, которой «первый диверсант рейха» озадачил его, еще ни о чем не говорила князю.

– Надеюсь, вы не собираетесь заимствовать моего кумира?

– Просто хочу, чтобы вы поступали столь же решительно, как поступал ваш великий римлянин. Сейчас нужны поступки, князь, поступки. Муссолини, Бадольо, король… Все они – люди из прошлого. Сейчас наше время, князь Боргезе, наше. Мы должны прийти к власти.

– Вы и себя имеете в виду?

– Мне сложнее. В Германии не та ситуация. Другое дело – ваша благословенная Италия. Вилла «Эмилия» – хорошо. Но Рим все же лучше.

– У меня есть другие сведения о событиях в Германии. Моя собственная разведка докладывает, что в рейхе…

– У вас есть собственная разведка?

– …что в рейхе ситуация может измениться еще более радикально, чем в Италии. Причем в самое ближайшее время.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Скорцени.

– То же самое, что и вы, господин штурмбаннфюрер СС. Заговор против фюрера. Мощный заговор генералов.

– Позвольте, о каком заговоре речь? – остановился Скорцени, непонимающе глядя на князя.

Их взгляды встретились. Скорцени видел, как растерянно – чтобы не сказать испуганно – расширились глаза итальянца. Он отказывался верить штурмбаннфюреру. Точно так же, как отказывался и развивать эту тему.

– Хотите убедить меня, что ни о чем не догадываетесь? – почему-то вполголоса спросил Боргезе.

– Желаю услышать факты.

– Не волнуйтесь, штурмбаннфюрер, их вполне достаточно, чтобы уже не сомневаться в том, в чем вы все еще сомневаетесь.

Ева погасила свет и зажгла свечу.

Луна восседала на вершине горы, постепенно расплавляя ее, словно наполнявшая кратер лавина, которая вот-вот должна извергнуть в черно-синюю темень ночи багряное пламя зари. Соединяясь с пламенем свечи, оно должно было творить неповторимое колдовство альпийской ночи – сотканной из горных видений, потрясающих воображение легенд и лесных призраков.

«Боже, как я боюсь, что сегодня он опять не объявится! – прочла Ева Браун запись на первой открывшейся ей странице собственного дневника. – Я не вынесу этого. На сей раз я решила принять сразу тридцать пять доз снотворного, чтобы оно сработало наверняка… Ну хоть бы попросил, чтобы мне позвонили!»[5]

«Тридцать пять доз снотворного! – в ужасе повторяла про себя Ева. – Каким же чудом я смогла уцелеть тогда? У обычных людей так не бывает. У тебя какая-то особая судьба. Свой великий таинственный рок».

В последнее время Ева Браун все чаще ловила себя именно на этой мысли: «У обычных людей, простых смертных, так не бывает». А вместе с ней зарождалась уверенность в исключительности земной миссии не только «ее фюрера» – в чем Ева уже давно не сомневалась, – но и ее собственной.

Ева подняла глаза на стоявшую на столе в серебряной рамочке фотографию Гитлера и почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она хорошо помнит, что в тот раз ей так никто и не позвонил. Хотя она успела написать Адольфу письмо, в котором сообщила, что, купив смертельную дозу снотворного, ждет своего рокового часа, и если он еще сохранил к ней хоть какие-то чувства, то, как всякий человек, еще не потерявший душу и сочувствие к ближнему своему, должен откликнуться. И вообще, они должны наконец вновь увидеться и серьезно поговорить.

Этой записи уже девять лет. Тогда, в тридцать пятом, она еще была влюблена в Адольфа Гитлера обычной девичьей любовью. Как бывали влюблены – каждая в своего возлюбленного – тысячи ее сверстниц, которые, подобно ей, жили ожиданием цветов, замужества и первой брачной ночи. Но именно тогда у Адольфа появилась «официальная дама», которой он не стеснялся покупать цветы, приглашал в театр и даже делил с ней ужин в «кругу старых партийцев».

…«Я целых три часа прождала перед отелем „Карлтон“, надеясь, что он наконец-то заметит меня и мы сможем объясниться. Мне не верилось, что это все. Наши отношения, наши чувства не могли прерваться просто так, из-за каких-то глупых недомолвок, из-за чьей-то невнимательности и лени.

…Но вместо того, чтобы находиться в эти минуты рядом с ним, я должна была с горечью наблюдать со стороны, как он покупает цветы своей толстушке Ондре – никогда бы даже представить себе не могла, что Адольфу нравятся такие ужасные габариты! А как галантно вручает ей цветы, приглашая при этом на ужин. Теперь мне все ясно: я нужна ему лишь для определенных целей… Ничего другого и быть у нас с ним не может…»

Оторвавшись от чтения, Ева настороженно прислушалась, приготовившись в любую минуту затолкать дневник подальше, за стопку книг в нижнюю полочку стола. Дневник – ее великая тайна. Другое дело, что, перечитывая эту коварную летопись своего странного бытия, она нередко ощущает прилив стыда за собственную наивность. Однако и это – тоже ее душевная тайна.

Чеканные шаги, словно на плацу… Нет, не его. Очевидно, личный адъютант Шауб. Еще один тайный воздыхатель. Пройти мимо ее двери для Шауба – все равно, что прикоснуться к святым мощам. Для нее же главное, что это шаги не Адольфа. Почему Гитлер столько сил тратит на ночные разговоры? Он ведь фюрер! Вождь рейха. Полмира у его ног. Неужели Адольф забывает об этом?

Она ведь видит, как Адольф заводится, пытаясь доказать то, что уже не поддается никакому доказательству. Каким беспомощным выглядит он, стремясь по-своему истолковать, по существу, переиграть события, происходившие где-то под этим чертовым Сталинградом уже около года назад…

Ева не раз советовала Гитлеру прекратить вечерние беседы у огня, распустив (разогнав!) всех своих «прикаминных апостолов». Он – фюрер. Канцлер. Главнокомандующий. Сейчас его место в Берлине. В рейхсканцелярии. Его вечера должны проходить в официальных приемах. Посещениях театров, поездках, ну и, конечно же, за письменным столом берлинской резиденции.

Как прекрасно она могла бы спланировать его рабочий день, если бы ей было позволено это! Что мешает фюреру назначить ее своим секретарем? Ведь это в его власти, в его!

Как идеально все могло бы выглядеть, если бы Гитлер наконец воспринял тот способ жизни, который только и приличествует главе великой страны! Они могли бы пожениться, могли бы принимать официальных гостей в своей берлинской, берхстенгаденской, мюнхенской, восточно-прусской резиденциях…

А что мешает фюреру приобрести небольшой старинный замок где-нибудь в Нижней Саксонии или Баварии? И если уж в Германии по-прежнему в чести дворянские достоинства, то что мешает получить одно из них фюреру Германии? Разве он не достоин наследственного титула барона, графа, князя, герцога? Как мило выглядело бы: «Великий герцог Адольф фон Гитлер и герцогиня Ева фон Гитлер прибыли сегодня утром в Мюнхен… Толпы баварцев встречали их цветами…»

Нет, ну где справедливость? Почему все вокруг, даже этот жалкий Риббентроп, должны кичиться своим «фон» и смотреть на нее, как на жалкую дворняжку?

Фюрер не умеет оставаться фюрером – вот в чем весь ужас положения и ее, Евы Браун, и самого Гитлера. Придя из низов, из подворотни, ниоткуда, Гитлер так и не сумел привить себе тот особый дух аристократизма, достоинства и даже разумного высокомерия, которые позволили бы ему соблюдать необходимую дистанцию во взаимоотношениях с «придворными». Так и не сумел вписаться в сонм прусской военной аристократии, которая, даже повинуясь, всецело отторгала от себя Гитлера как совершенно чужеродное тело.