Все молчали некоторое время. И Волков вдруг вспомнил Поплавского и понял, почему вспомнил: там, ночью, на аэродроме, Поплавский не договаривал, видя в нем, Волкове, так же как они сейчас в маршале видели, человека, от которого зависит ясность в душе.

— А вообще… его следовало бы сбить. Комплексом, — после того, как они остались вдвоем, сказал маршал. — Я все время думаю — надо было проучить наглецов. Сбить уверенность в безнаказанности.

— Если бы их машина пошла хотя бы немного западнее, — сказал Волков хрипло, — я бы так и сделал.

Указка замерла в руках маршала. Он зорко поглядел на Волкова и усмехнулся уже совсем открыто.

Они еще долго говорили о делах. И маршал сказал:

— Я привез орден твоему летчику и майорские погоны. И выговор командиру его — Поплавскому.

— Это значит и мне, — сказал Волков.

— Значит и тебе, — тихо согласился маршал. — А ты привык ордена получать?

Это маршал произнес с веселой, грубоватой злостью. Но тут же, помолчав, добавил:

— То же самое я отношу и к себе, Волков.

Волков не знал, что маршал подумал в эту минуту: «Нет, все правильно. И хорошо, что у них здесь хватило выдержки. А что им трудно пришлось — на то и военная служба». И маршал вспомнил один эпизод из первых месяцев Великой Отечественной войны.

Это было в штабе войск Западного направления. Он, тогда еще полковник — с четырьмя шпалами на голубых петлицах, — подготовив все к перебазированию остатков своей авиадивизии далее в глубь территории страны, пришел доложить об этом командованию.

Посередине широкого и низкого помещения стоял, широко расставив ноги, незнакомый ему военный. Он стоял спиной к двери, в которую вошел полковник, и, видимо, только что кончил говорить и смотрел теперь на карту с последними данными оперативной обстановки, прикрепленную к школьной доске, и рука его, которой он упирался в бок, сжимала короткую, как штык, указку.

А по краям у стола сидели другие военные. Было так тихо, что полковник, войдя, услышал тревожный стук собственного сердца.

Скрипнув сапогами, военный обернулся на его шаги. И его глубоко посаженные глаза стриганули вошедшего из-под высокого лба.

— Вы чем располагаете и как сможете прикрыть отход войск армии? Отход начнется на рассвете.

— У меня сорок две машины, — сказал полковник. Он начал громко, но была тишина. И он понизил голос: — Чайки, Ил-шестнадцатые, эскадрилья Ил-вторых.

— Сколько? — резко перебил его военный. — Знаю я эти ваши эскадрильи. Сколько Илов?

— Двенадцать…

Военный круто повернулся к карте, указка со стуком уперлась в нее. И чуть отклонившись назад, чтобы полковник мог видеть, куда он показывает, сказал так же резко и отрывисто, точно испытывал личную неприязнь к полковнику.

— С рассветом Илы — сюда. Прикройте их всеми средствами. И — сюда.

— Если уйдут войска, аэродром останется голым, — поколебавшись, сказал полковник: — До передовой две тысячи метров.

— Роту автоматчиков, взвод «сорокапяток» ему, — не обращаясь ни к кому, сказал военный.

Из глубины комнаты, откуда-то из-за плеча полковника, донеслось: «Слушаюсь». И тотчас сзади раздались четкие легкие шаги, открылась и закрылась дверь.

— Работать до конца, — сказал военный.

Не надо было объяснять — что такое до конца. Для того чтобы ушли части армии — то, что осталось, и то, что пробилось к ней из окружения, должна лечь костьми и крыльями его авиадивизия, а вернее и точнее, что оставалось от нее после двух месяцев войны.

Полковник вышел с узла связи, приказал своему начштаба отставить подготовку к перелету.

В три часа ночи он был у себя и с порога блиндажа, где размещался его штаб, увидел пехотного майора. Тот встал, пригибая голову в каске, и доложил, что группа прикрытия под его командованием занимает оборону полукругом. И поскольку нет больше и не будет наших войск на флангах, попросил взять на себя оборону с тыла аэродрома и флангов.

Полковник отдавал тогда, распоряжения резко и четко, как только что отдавали приказ ему — настолько сильна была личность представителя Верховного Главнокомандования.

…Волков понимал, что маршал в эти секунды у карты думает о своем — лицо его вдруг на мгновенье постарело, обнаруживая возраст, скрадываемый и тщательно пригнанной, как на лейтенанте, формой и по-лейтенантски острой фигурой его.

Он молчал. Молчал и маршал.

Потом маршал тихо сказал:

— Знаешь, чего мне хочется? Смертельно хочется, генерал? Мне хочется увидеть твоих ребят…

Он движением руки и глаз остановил Волкова, который хотел было ответить, что это не сложно, что исполнение этого желания зависит лишь от того — располагает ли маршал временем, потому что нужно лишь время…

— Конечно, общий облик солдата мало изменился за эти годы. Общая цель армии, ее задачи, система взаимоотношений, даже это обращение «товарищ» определяет общий облик… Я хочу другого. Ты понимаешь меня, генерал?

— Я понимаю вас, товарищ маршал… — отозвался Волков негромко.

— Нет, — энергично покачал головой маршал. — Ты не понимаешь меня. Я очень жалею, что у меня нет сына… У меня есть внук. Заканчивает ИМО, как они говорят. Вот как. Институт международных отношений называется…

Маршал говорил о сыне Татьяны — дочери своей от первой жены, с которой маршал расстался в сорок четвертом году. Волков знал это.

— Я жалею, что у меня нет сына — ровесника твоим пилотам, генерал. Внук… К внуку иное отношение — стариковское… И это не переступишь в себе. Во внуке никогда не увидишь преемника — он, так сказать, предмет восторгов и заботы, но редко — раздумья. Сын — это другое. Ты, Волков, счастливый. Твои дети ближе к тебе, чем мои.

— У меня — дочки, — сказал Волков, легко и радостно представляя себе сегодняшнее свидание с ними.

— Это все равно, — сказал маршал, — для наших с Катей детей я скорее дед, чем отец…

Волков не нашел слов, чтобы ответить маршалу. И наступила пауза.

Потом он сказал усмехаясь:

— У меня в штабе полковники мои плечами жмут: «Чудит старик, маршал — и вдруг вызывает к себе то лейтенанта, то капитана…»

И опять он замолчал на некоторое время, потом сказал:

— Уйду я скоро. Вот переучишь своих, получим новую технику, и уйду, мемуары буду писать. Про тебя напишу. Жизнь в авиации… Нет, не так… Это не меньше двух жизней.

Волков понимал маршала сейчас так глубоко и так полно, точно перед ним расхаживал по кабинету, все еще не выпуская из руки указки, не маршал, не главнокомандующий, а полковник Поплавский, и он даже испытывал к нему чувство, похожее на отношение к Поплавскому — глубокое, задевающее что-то на самом дне души.

— Может быть, поедем к нам, Алексей Семенович, да и пора уже — пятый час. Мария рада будет.

— Рада, говоришь? — Маршал стрельнул глазами на Волкова и опять усмехнулся. Но сейчас он это сделал как-то по-домашнему — ушло из взгляда недоброе, что все время виделось Волкову и тревожило.

— Ну что ж, тогда поедем.

Машина стояла во дворе штаба, похожем на колодец — так высоки были здания и так мал пятачок бетона у их подножий. Они спустились, идя рядом. Сели в машину, и генерал приказал Володе:

— Домой…

Трое суток Мария Сергеевна не отходила от мальчика. Вторые сутки после операции были особенно тяжелыми. И Мария Сергеевна временами уже теряла уверенность в том, что он выживет. Меньшенин тоже почти не покидал госпиталя. Всю ночь — до пяти часов утра — провели они вдвоем со Скворцовым, и каждые четверть часа он появлялся в послеоперационной палате. Большой, сильный и грузный, он останавливался за спиной Марии Сергеевны и молчал. Ему ничего не надо было делать — Мария Сергеевна все делала сама. Но не приходить он не мог.

Теплая волна нежности к этому человеку заполняла Марию Сергеевну. И ее собственная беда уходила на задний план, маячила словно издали, не мешая ей думать и действовать, лишь придавала всем ее переживаниям и думам горечь и грусть. Она словно повзрослела за эти дни. И нежность ее к Меньшенину была нежность старшего к младшему, и тревога о мальчике, задыхающемся в полуметре от нее на страшной, словно поднятой к небу функциональной кровати, была тревогой сначала матери, а затем уже врача. Порой она теряла представление о времени, но приходил вновь Меньшенин, брал бессильную, прозрачную руку мальчика, весь уходил в кончики своих пальцев на его пульсе. И вновь оживало время.