А город был необычным. Он строился не по заранее обдуманному плану и не сразу, как молодежные города. Однажды Волкову случилось проезжать Соловей. Машины шли по степи, в окна хлестало таким уверенным запахом перегретых, зрелых трав, что казалось — никогда степь не кончится. И вдруг, словно из-под земли и сразу во весь рост, возник город. У него не было окраин. И шестиэтажные дома, с которых он начинался, своими окнами глядели уже в степь…
А этот город нес на себе отпечаток столетия, которое прожил. Новые микрорайоны возникали в стороне от основных трасс, пересекавших его, словно линии координат, строго под прямым углом.
Одна из этих линий уходила к берегам океана, другая — терялась в немереных пространствах азиатского юга.
И неуклюжие, бестолковые по устройству, но громадные сооружения тридцатых годов возвышались рядом с чистенькими в один-два этажа коттеджами с окнами чуть не во всю стену. Кирпично-пыльного цвета здания, которые и внешне-то производили впечатление маленьких крепостей — с узкими, как бойницы, окнами, с купеческими — в кирпичных аляповатых кружевах — козырьками попадались еще на углах рядом с широкооконными, веселого цвета домами образца пятидесятых годов, а над всей этой сумятицей, смешением стилей и эпох царил еще не обжитый, еще не узаконенный новый город двадцатого столетия — плыли крыши над силуэтами строящихся зданий, где словно спичечкой простенки в строгих линиях стекла. И все это с одинаковой плотностью, без пустырей и завалов как бы разнесла полая вода по трем хребтам в неукротимое весеннее наводнение…
Не много городов в своей жизни успел разглядеть и понять Волков. Война пронесла его по просторным и сумрачным городам Германии. Они чем-то напоминали ему осенний парк — ни мелкой лохматой поросли, ни урочища, где даже леснику не по себе, ни тайных углов, что оставляет человек на потом и к чему тянется сердцем, сам не зная отчего. Весь парк виден насквозь, до самого края. И как бы ни отличался один такой город от другого — в них не заблудишься. Волков не вспоминал их названий, они оставили в его душе именно это ощущение — запах сырости, дыма — от солдатских костров и каких-то особенных звуков — шум движения, голоса людей, перестук шагов словно были сами по себе и не составляли части этих городов. И тот новый, огромный город, в котором он прожил полторы недели в пятьдесят девятом году, ничем не напоминал разрушенную Варшаву сорок пятого года, и словно еще примерял улицы и дома, да и весь ритм жизни как обнову.
Но Волков не знал и не помнил городов не только потому, что был сегодня здесь, а завтра — там. Он не помнил их еще и потому, что жил в них своей особой жизнью военного летчика, точка приложения его сил была как раз за пределами этих городов, и их проблемы, трудности, их устремления не задевали непосредственно ни его ума, ни сердца. А тут вдруг теплая волна катнула в груди, и он заметил, что потускнела за время его отсутствия и пожухла листва, а впереди, там, где за обрывом открывалась река, над призрачными, еще нежилыми высоченными зданиями, переливается по-осеннему перламутровое небо.
Сидя рядом с Артемьевым, он гадал: куда ехать — в штаб округа или домой.
Артемьев словно понял это. Он сказал:
— Ты все-таки, Михаил Иванович, поезжай-ка домой. Чего тебе в штабе делать? А встречать поедем — я позвоню.
И Волков молча согласился.
Выйдя из машины, он поймал на себе взгляд Анатолия Ивановича — грустный, сочувствующий и изучающий одновременно. Их отношения сложились так, что в служебных делах такого не происходило: если бы у Артемьева возникла бы какая-то тревога из-за дел в армии, если бы он знал что-нибудь такое, чего не знал еще Волков, то он давно бы уже сказал, а если бы не имел такой возможности, то все же дал бы понять, что у него на душе. А здесь он молчал и смотрел вслед ладной еще фигуре генерал-лейтенанта. И Волков подумал: переживал здесь старик за него, соскучился. У него потеплело на душе.
Он услышал, как двинулась за воротами «Волга» с Артемьевым. И снова с нежностью, такой непривычной для самого себя, подумал о старике.
Он с неожиданной, казалось бы, легкостью взбежал по невысоким ступенькам, стремительно вошел в коттедж. Все здесь оставалось прежним, словно он и не уезжал никуда. Волков позвал негромко:
— Мария… Маша…
Ему никто не ответил. Тогда он чуть громче позвал Наталью. А вышла, словно гриб-колдун из-под земли, Поля.
— Михаил Иванович! Батюшки! Уж тут — ждали, ждали… А приехал — никого.
Она всплеснула руками. Захлопотала. Кинулась было к телефону. Но генерал остановил ее.
— Не надо. Ничего не надо. Все равно сейчас уеду опять. Маршал приезжает. Так и скажи: маршал. Пусть ждет.
Генерал вошел к себе. Потом снова спустился вниз, вымылся, и когда через пятнадцать минут он вышел из ванной — в серых плотных бриджах с голубыми лампасами и в сапогах — его парадная тужурка со всеми орденами висела на спинке стула. А край большого стола был накрыт крахмальной салфеткой, и там стояла горячая ветчина с хреном (розовым, как он любил) и с горошком, сухое вино.
— Ай да Поля! Все-то ты знаешь!
— Дай бог, Михаил Иванович. Уж сколько лет. Грешно бы не знать.
Он спросил:
— Как Маша, как вы тут? Как девочки? Наталья что?
Поля ответила не сразу, и генерала снова что-то кольнуло в сердце. Он опустил руки с ножом и вилкой на стол и внимательно посмотрел в выцветшие глаза Поли.
— Да вы ешьте, — торопливо сказала она. — Все хорошо. Мария Сергеевна в клинике. Работы у нее много. Наташа в колхозе с классом…
Он надел тужурку. И готов был ехать, но Артемьев еще не звонил, а сам он не хотел вызывать машину. Он стоял у большого окна в парк, заложив руки за спину. Поля тихо шелестела за спиной, убирая со стола.
— Все же, Поля, что-нибудь случилось? — спросил Волков не оборачиваясь. Шелест оборвался. Потом Поля сказала:
— Ничего… Только вот Оленька…
— Что — Ольга? — обернулся генерал.
— Мария Сергеевна сама скажет.
— Замуж вышла?
Поля не отвечала. А тут появился Володя. Генерал вышел, крепко натягивая тяжелую парадную фуражку.
Среди сопровождавших его офицеров, высоких, плечистых, в мундирах, при орденах, маленький маршал в своих почти школьных брючках и тужурке с мягкими полевыми погонами и с колодками, занимавшими чуть не всю левую половину ее, казался посторонним. Но только его и видел Волков, и сердце его билось взволнованно и гулко, когда он вглядывался в неожиданно родное, словно отцовское лицо. И маршал цепко глянул прямо в глаза генерал-лейтенанту. И усмешка чуть тронула уголки его глаз.
Командующий округом, генералы, офицеры штаба на время заслонили маршала от него. И если бы не мягкое и теплое плечо Артемьева, который все время был рядом, Волков почувствовал бы себя одиноким. Но Артемьев не отходил ни на шаг.
На Военном совете Волков доложил у карты о событиях минувшей недели.
Маршал сидел на стуле по-мальчишески, светло-седая редкая челочка свисала ему на лоб, он положил ногу на ногу и опирался о колено рукой с зажатыми в ней замшевыми перчатками. Эти перчатки и челочку Волков видел все время, помнил их и говорил он для маршала, досадуя, когда багровая шея командующего округом и его огромное плечо с золотым в три звезды погоном закрывали маршала.
И когда все это было закончено, когда Волков ответил на вопросы общевойсковых командиров, когда рассказал о Курашеве и Нортове, о Поплавском — сухо и скупо — упоминая одни факты и цифры, маршал вздохнул. И, называя командующего округом не по званию, а по фамилии, сказал, что будет сейчас у Волкова и чтобы побеспокоились о, тех, кто прилетел с ним, лично же о нем беспокоиться не надо. При этом он глянул поверх голов присутствующих на Волкова, и усмешка вновь тронула краешки его сухих, острых глаз.
— У меня сложилось впечатление, что это тщательно продуманная, скоординированная операция, — сказал маршал, возвращаясь к главной теме разговора. — Наше правительство твердо проводит курс на установление нормальных, добрососедских отношений. Это реалистическая политика, учитывающая коренные интересы народов обеих стран. Да что там — всего человечества! И понимание этого проникает в сознание масс и там — на Западе. Негативное свидетельство тому — активизация тех реакционных кругов, которые государственную мудрость видят не в политике мира, а в балансировании «на грани войны». Это при современных-то средствах ведения ее? Глупцы! Бывают ситуации, когда события выходят из-под контроля тех, кто собирался направлять их в собственных эгоистических целях. — Маршал вздохнул, продолжал доверительным тоном: — «Холодная война», гонка вооружений не могут длиться бесконечно. Или — или! К счастью, определяют тут — как и в Великой Отечественной — другие долговременные факторы. Альтернатива одна — мирное сосуществование. Подумайте, как далеко глядел Владимир Ильич!.. Это должно быть! Это — будет! — Он снова посмотрел на всех и закончил известными всем словами, которые сегодня, здесь, прозвучали как-то по-особому убедительно: — Тем более велика наша ответственность, товарищи! Мы должны быть всегда начеку.
