БАЙКАЛО-АМУРСКАЯ БИБЛИОТЕКА «МУЖЕСТВО»,

ВЫПУСКАЕМАЯ ХАБАРОВСКИМ КНИЖНЫМ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ ПО РЕШЕНИЮ КОЛЛЕГИИ ГОСКОМИЗДАТА РСФСР,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

СТРОИТЕЛЯМ БАЙКАЛО-АМУРСКОЙ МАГИСТРАЛИ

Военный летчик первого класса капитан Александр Барышев получал новое назначение. За плечами капитана остались восемь лет службы в частях ВВС вообще и три последних года службы — в пустыне. Среди раскаленных песков — бетонная площадка с капонирами, с радарами, с КП, с мастерскими, словно оазис, хотя и этот оазис оставался пеклом. Там некуда было деться от раскаленного песка — он хрустел на зубах, был в борще, в волосах, раздирал веки, слоем лежал на планшетах. Там, казалось, не было ничего земного на много километров вокруг. И Барышев, проведший свою юность в богатейшем зеленью, водою, небом, мягким солнцем и снежной зимою крае, эти три года прожил точно на другой планете. Больше того, даже на высоте ему казалось, что он ощущает раскаленное дыхание пустыни. Так казалось всем летчикам. Они знали, что в армии их зовут сайгаками (кто-то прибыл из штаба и привез оттуда эту кличку). Командира полка, длинного, сухого и черного, как обгоревший шест, подполковника, окрестили «отец-сайгак». Комэск-два на очередном инструктаже предложил позывные: «сайгак»… «сайгак сто четвертый», «сайгак ноль пятый». (Это был бы Барышев.) Но подполковник, поглядев на комэска-два скучными глазами, сказал: «Чтобы я этого больше не слышал».

Барышев сам выбрал себе это место после трагической гибели отца. Собственно, отец погиб после того как Барышев уже выбрал себе путь: ушел в армию, солдатом. («Вы все думаете — отец держит меня на плаву?!») И только там, успокоившись, решил: авиационное училище. Он умел всегда выбирать главное: авиация — это двадцатый век.

В двадцать пять лет Барышев был военным летчиком первого класса, капитаном и командиром звена. Когда по прошествии трех лет пустыни, день в день, его вызвали в штаб полка, он, выходя из дощатого холостяцкого общежития, точно знал, зачем его зовут. Он сказал своему летчику-оператору, маленькому и басистому старшему лейтенанту, который погибал от жары и не выпускал из рук полотенца:

— Все, старлей. Служи дальше. Кончено…

— Отсюда не так быстро отпускают, товарищ капитан, — пробурчал тот.

Все три года Барышев пролетал с этим старшим лейтенантом, звал его на «ты» с первой минуты. А старший лейтенант так и не взял этого рубежа.

Командир полка передал ему, что приказом по армии его просьба о переводе на Север удовлетворена и что в штабе он получит назначение. Барышев видел, что расстается подполковник с ним спокойно. Но и Барышев не испытывал сожаления. Холодными веселыми глазами глядел он на длинного, скуластого подполковника, успевая в одно и то же время и думать о своем, и слушать, что тот говорит.

В день, когда Барышев передал дела, полетов не было. Дежурное звено изнывало на земле. «Противник» не шевелился, и радары вращались вхолостую. Барышев мог улететь и завтра — «Аннушка» приходила сюда ежедневно, но он не стал откладывать.

Насвистывая, он собирал свои нехитрые пожитки — ничего лишнего, как и положено военному, — бритва, вечерний костюм, спортивные брюки, пара белья, плавки, с которыми не расставался, хотя три года воды в большем количестве, чем в тазу, и не нюхал; пара крепких, в меру модных полуботинок, кое-что из обмундирования…

Посмотрел на книги и сказал оператору:

— Читай, сайгак. И передай другому.

— Так и полетите? — угрюмо спросил старший лейтенант.

— Как это так? Так вот и полечу…

— Ну и черт с тобой! — вдруг во всю мощь своего баса, неожиданного в его тщедушном теле, проревел оператор.

— Не обижайся, сайгак, — сказал Барышев весело. — Еще свидимся. Возможно, еще полетаем вместе.

Барышев понял его обиду, сам на него не обиделся, подумав, что вряд ли бы стоило оператору так реагировать. Летали в общем-то они неплохо. Сантиментов не было, это правда. Так ведь мужчины же они и солдаты, и заранее знали, что не на век сошлись, на время. И дорога потом у каждого своя. Ни ЧП с ними не случалось, не блудили в тумане, помпажа не испытывали вместе, не ошиблись ни разу. А опасности полетов самих по себе Барышев не признавал. Так и в звене вел себя. Если у истребителя основная забота — не сверзиться с неба, то он уже не истребитель, а что-то совсем иное.

После службы в пустыне он имел все основания просить назначения в приличное и по климату и по благоустройству место. Трое из тех, кто летал над этими чертовыми песками, теперь служат чуть ли не в центре, в образцовой части. Там проходят войсковые испытания новые марки машин. Пилотов оттуда потом берут на самые сложные участки и на командные должности, Барышев не хотел этого. Он представлял себе, как удивятся в штабе, когда он из одного пекла кинется в другое — из огня в лед.

Он вылетел в пять часов пополудни и с холодным любопытством оглядел пустыню с бетонной ладошкой посередине, несущей на себе черные полосы от самолетных колес.

Летчики Ан-2 — пилот, штурман и механик — не знали о нем ничего, и ему было легко лететь с ними. Он испытывал чувство необыкновенной свободы. Спустя полчаса после старта он пролез к ним в залитую солнцем кабину. Командир, старший лейтенант, вел машину сам. Его выцветшая военная рубашка на спине между лопатками была темна от пота. Командир обернулся — такое русское лицо было у него и такое моложавое, что показалось знакомым, хотя Барышев точно знал, что никогда он не видел этого парня и больше не увидит его никогда — настолько великой представилась ему Россия и бесконечной жизнь. Через мгновение Барышев понял, почему командир ему кажется знакомым: кино. Таких ребят снимают в фильмах о войне — они там командиры рот и взводов.

Солнце пустыни поработало над ними — весь экипаж был черен от загара, и волосы у всех выгорели до цвета старой соломы. Барышев стоял между креслами пилотов и видел капот мотора, сияющий круг винта и сквозь него — желтое небо.

Командир улыбнулся Барышеву через плечо, сверкнув крупными белыми зубами, и сказал своему штурману:

— Встань.

Штурман — тоже старший лейтенант и тоже в мокрой от пота рубашке, и тоже белобрысый, но только такой длинный, что глубины кресла не хватало ему сидеть нормально, — встал с явной неохотой.

— Садись, капитан, — сказал командир. — Не летал на такой швейной машинке?

— Только пассажиром…

Была пауза.

Потом командир сказал:

— Хочешь — подержись. Знаешь, все-таки авиация с винта началась.

Барышев положил руки на рогатый штурвал, похожий на велосипедный руль, только поставленный торчком.

— Крутани, крутани. Не бойсь — он не падает.

И Барышев ввел в левый вираж тяжелую, хотя и одномоторную машину.

Рев мотора мешал говорить, но командир, видимо, привык. Через час полета, когда Барышев встал со штурманского места, командир уже доверчиво, почти по-детски предполагая сочувствие, рассказывал, что сам был истребителем, летал на «мигарях», ездил к девчонке в поселок — «купил, идиот, мотороллер», — и однажды было так, что опаздывал на полеты, — жал шестьдесят километров по бетонке, а ночью дождь прошел, вот на вираже и сверзился в кювет. Мотороллер — в гармошку, а сам — в госпиталь с переломом основания свода черепа. Но теперь, как сказал старший лейтенант, вот-вот перекомиссия, диагноз снимут — снова к истребителям. Пока хоть оператором на перехватчик. А там видно будет. Он скользнул завидущим взглядом по мундиру Барышева, отметил значок истребителя первого класса и сказал:

— Уже год — мне «капитана» положено. Да на этом сундуке старлей — потолок. Вот и хожу — самый старый старший лейтенант…