Меньшенин молча кивнул ему, пряча глаза, и отвернулся.

По-прежнему чужие машины, словно тяжелые капли по стеклу, скатывались сверху и где то южнее аэродрома Поплавского исчезали из поля зрения операторов, растворяясь в немереных пространствах над океаном. Установился удивительный ритм работы и жизни — напряженный и спокойный в одно и то же время.

Поплавский ощущал себя так, точно это он диктовал сейчас противнику свою волю, а не только отбивался, расходуя ресурсы машин и силы людей. «В сущности, — думал он, — так оно и бывает. И диктует, в конечном итоге, тот, у кого крепче нервы». Не может быть, чтобы те люди, которые спланировали и осуществляют эту провокацию, не поняли уже ее бесперспективности и не устали от этой войны нервов.

Момент внезапности утрачен.

А сейчас Поплавский собирался лететь сам.

— Если прилетят еще — я хотел бы сходить сам, — сказал он Волкову.

Что-то в тоне, которым полковник это произнес, убедило Волкова. Он внимательно поглядел ему в глаза, ответил не сразу:

— Я тебя понимаю. Но зачем тебе? У тебя же отличные ребята. Время, когда «впереди командир на лихом коне», прошло, дорогой…

Поплавский хмуро сказал:

— Для меня это время — мое время, товарищ генерал.

Их разговор не походил на разговор генерала с командиром полка. Но после всего, что было здесь, Волков мог говорить с Поплавским так. Дорог ему стал этот человек, щемяще дорог. Никогда у Волкова не было брата, а тут сердце приоткрылось.

— Ну что ты говоришь! — сказал он. И добавил: — Хорошо, лети.

На рассвете, когда на аэродроме уже можно было различить стоянки, а сырой холодный туман моросью осел на плоскостях и на фонарях кабин, Поплавский повел звено. Две цели с удалением в семьдесят пять километров одна от другой подходили к зоне.

Истребители шли по прямой, набирая высоту. Их принял холодный воздух над морем, крылья на едва уловимое мгновение словно потеряли опору и вновь обрели ее — так бывает, когда под колеса автомобиля, идущего по автостраде на большой скорости, попадает выбоина — тряхнет и нет ее. И только еще ощутимее скорость, рокот двигателя и послушность руля.

Они изредка переговаривались с землей, друг с другом.

Поплавскому казалось, что хриплые, гортанные голоса пилотов он слышит прямо из рассвета. И ему было хорошо, покойно оттого, что он летит, оттого, что рядом с ним Курашев. Оттого, что рассвет простирался вокруг — вверху и внизу. Бок самолета, нацеленный на широкую полосу зари, отражал ее слабые лучи.

Годы, проведенные в самолетных кабинах, тесных в узких (он редко летал на больших машинах), приучили его не замечать этой тесноты. Он по-настоящему любил летать и недавно открыл для себя, что во время полета он словно бы раздваивался: один Поплавский был занят пилотированием, его глаза видели приборы, мозг четко и точно работал и жил только полетом, а другой «он» мог в это время думать совершенно последовательно и свободно совсем о другом, видеть с высоты все небо и землю, ощущая стремительную силу крыльев. Когда это произошло с ним, он точно не помнил, но такое пришло только с годами.

Он все отдал самолетам, впрочем, это не точно: ничего он им не отдавал. Просто было у него великое счастье — летать. Каждый день летать. Тридцать лет. В дождь и в солнечную погоду. Зимой и летом. И жалеть ему было нечего. Он ничего и не жалел.

«Смешно, — подумал он. — Живу — ни жены, ни детей. Крылья…» Он усмехнулся и покосился на правое крыло, попытался вспомнить хотя бы одно женское лицо. И не смог. Где-то далеко-далеко маячило что-то щемяще знакомое, как запах детства.

Между двумя полетами встретил он как-то на щебенчатой дорожке авиагородка девушку. И было на ней светлое платье с пояском и носочки — по тогдашней моде.

Оглянулся. И она оглянулась: вполоборота стояла. Глаза на пол-лица, прядь густая, светлая за ухом.

На другое утро автобусик вез их на поле. Солнце толстым слоем лежало на пыльных стеклах. Автобус переезжал мостик через речушку. Поплавский глянул в окно и стиснул зубы. Справа от мосточка, на краю обрыва, сидела она, в черном с белыми полосками купальнике, свесив ноги к воде.

— Стой! — сказал Поплавский шоферу-солдату. — Стой!

Девушка, опершись на тонкую руку, обернулась к нему. Он шел и видел, как недоумение на ее тонком лице сменялось изумлением. Он шел, как на радиомаяк, — на два этих сияющих огромных глаза; и все — лицо ее, фигура, и темная речка за ней, и берег — покачивалось перед его взором, словно в полете. Может быть, именно это ощущение остановило его. Поплавский, точно его толкнули в грудь, остановился, повернулся и пошел обратно.

— Обознался, — усаживаясь, сухо сказал он, не обращаясь ни к кому.

Время от времени Поплавский говорил с землей. Со «Стеблем». И когда земля густым спокойным голосом начштаба обращалась к нему, пилоты в летящих машинах замолкали.

Он летел в нарастающую зарю, чувствуя себя совершенно открытым, словно принимал ее к себе на грудь.

— Командир, — сказал оператор по СПУ. — Чаркесс вызывает.

И в ту же секунду прозвучал голос Чаркесса:

— Девятнадцатый, я — пятьсот двадцатый, разрешите возвращение.

— Возвращение разрешаю, — ответил полковник.

— Вас понял, — ответил Чаркесс.

Только первые две реплики они произнесли, летя рядом, а потом огненный вымпел машины Чаркесса косо ушел назад.

Почему-то именно в это мгновение Поплавскому вспомнился Гагарин. «Родина слышит… Родина знает…» Он так пел. «А нас — слышит ли нас Родина?»

Если смотреть сейчас вверх с земли, скалистой, поросшей местами деревьями, увидишь только клубящееся глубиной небо, с которого самолеты роняют позади себя гром турбин. И он стелется по земле, пересчитывая сосны и катясь по камням. Только у самой кромки берега, там, где прибой лезет белой гривой вверх, гром этот тонет в грохоте и шуме океана.

Истребители шли над заливом. Поплавский знал эти места так, как знает охотник свои угодья, и он жалел, что сейчас плохо видно. Там, внизу, скалы и береговая линия, медленно ползущая, словно в замедленном кино.

Однажды он прилетал сюда на «Аннушке» и еще сквозь затихающий рокот двигателя услышал ровный плотный гул. В полусотне метров от посадочной площадки был океан. Пушечными залпами разбивался о скалы накат.

Поплавский тогда вышел из машины и медленно, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, пошел к океану. Зачем-то подобрал камешек.

Он остановился на самом краю распадка: прибой нагромоздил здесь трехметровую насыпь из серого сырого песка. Волны шли издалека, переворачивая камни, вскипая возле валунов, невесть как попавших сюда, и замирали возле самых ног Поплавского. Потом они откатывались назад, вновь переворачивая крупную гальку, бурля над валунами. От океана веяло нескончаемым холодом и свежестью.

Поплавский встретил очередной вал и бросил камешек. Он канул, булькнув, и даже не дал кругов.

Тяжелые чужие машины ползли над самым океаном. Они шли на большом расстоянии друг от друга. Но сверху полковник успел увидеть светлый силуэт над темным океаном. Заря окантовала его плоскости, фюзеляж и блистеры. Другой «А-3-Д» шел севернее.

Пару Курашева повели туда, и скоро Поплавский услышал, как он сказал:

— Цель вижу…

Теперь истребители и чужие бомбардировщики шли одним курсом. До полного рассвета оставались считанные минуты.

Бомбардировщики увидели их. Но ничто в их поведении не изменилось: по-прежнему они ползли вдоль наших территориальных вод, не меняя ни высоты, ни курса.

Полторы минуты шли так. Истребители, похожие на иглы, скользили чуть выше и несколько позади.

За секунду до того, как должно было взойти солнце, Поплавский предугадал его восход. И вот оно косо ударило по кабинам, по плоскостям. Вспыхнули ровным желто-красным светом самолеты внизу. Загорелись дальние, едва различимые справа по курсу скалы, и небо над ними посветлело, приподнялось.