Выходил клоун и говорил, что с его женой случилось несчастье. Она поехала кататься на автомобиле, шофер неудачно повернул руль, машина повернула вправо, жена упала влево, попала под колесо, ей переехало ногу, и с тех пор нога у нее пухнет, пухнет и пухнет.
Рыжий отвечал, что его жена тоже летом каталась на автомобиле, шофер повернул влево, жена выпала вправо.
Клоун (перебивая). Ну, и попала под колесо…
Рыжий. Нет, не под колесо, а под шофера.
Клоун. Ну, и что же?
Рыжий. С тех пор жена моя пухнет, пухнет и пухнет…
Такими репризами пользовались главным образом те клоуны, у которых не было своего, выработанного ими самими репертуара.
В цирках на третий год войны стал чувствоваться недостаток в артистах. Артисты-немцы были военнопленными. Из русских артистов многие были взяты в солдаты, притока свежих артистических сил из-за границы не было. Даже столичным директорам приходилось посылать в провинцию управляющих или ездить самим, подыскивая себе нужных артистов.
В Курск приехал Н. А. Никитин с целью набрать труппу на зиму в Москву и в Нижний на ярмарку. Он ангажировал нас, и отец покончил с ним, подписав контракт.
1 мая у отца запись: «Печальная новость: запретили ввоз в Курск столичных газет и журналов. До тошноты скучно без газет, а местный суррогат не удовлетворяет… «Курскую быль» (пыль) и в руки брать ие хочется».
Жить в Курске становилось все труднее и труднее. За мясом стояли длинные очереди чуть не с ночи. Костя уехал в Москву призываться. Труцци хотел уменьшить нам жалованье, хотя мы с отцом стали давать больше реприз. Отец не согласился. Мы порвали с Труцци и раньше времени уехали в Москву.
В Москве спрос на артистов был в это время очень большой — от предложений не было отбою. Косте дали на три месяца отсрочку по болезни. Он решил за эти три месяца пройти курс мотоцикла, чтобы не попасть в рядовые.
Бом — Станевский открыл в Москве на Тверской кафе, и вся артистическая биржа перекочевала к нему. Мы встретили там директора цирка Горца, и он предложил нам поехать на месяц в Смоленск.
Мы с отцом решили ехать к Горцу вдвоем. Костя же остался в Москве на курсах по мотоциклу.
Труппа в Смоленске оказалась очень слабою. Цирк — под шапито. Вся программа рассчитана на чемпионат. Руководство и состав чемпионата приличные, сборы хорошие.
Наш бенефис прошел при битковом сборе. Аншлаг повесили уже в три часа дня. После бенефиса мы вернулись в Москву. Дней десять мы потратили на то, чтобы подобрать репертуар, который годился бы и для Нижнего на ярмарку и зимою для Москвы. Нашли несколько удачных реприз и монолог «Страшный суд». Монолог этот пользовался успехом. Содержание его: суд над спекулянтами-купцами, которые «в тяжкий год морили голодом народ» и над «лукавыми отцами города», которые обманывали своих сограждан. Кончался он восклицанием: «Ура, свободная страна!»
Монолог этот по своим художественным достоинствам был не выше тех, что я уже приводил. И пользовался он успехом потому, что тяжелое экомическое положение уже давало себя чувствовать, продукты систематически исчезали с рынка, и когда опять появлялись, то цены их возрастали в два-три раза.
Обнищание страны уже сильно чувствовалось. Особенно заметно это было, когда мы попали на Нижегородскую ярмарку. Запись отца от 15 июля 1916 года в этом смысле очень характерна: «Что будет дальше, не знаю. Пока же, несмотря на поднятие флага, ярмарка больше чем наполовину пуста… увеселительных мест открыто много». Дальше он отмечает толпы людей в Азиатском переулке и бросающиеся в глаза «цветистость» женских платьев и защитные гимнастерки солдат. «Водкой не торгуют, но пьяных много». «Пили все — и политуру, и ханжу, и одеколон».
Пьянство на ярмарке было прежнее, но бьющая ключом жизнь и особый ярмарочный угар, оживление, шум и гам исчезли. Все звуки, которые шли с ярмарочной территории в окна нашей гостиницы, воспринимались мною, как какой-то замогильный стон. Ночью по переулкам ходить было страшно, и всю ночь то тут, то там раздавалось: «Караул! грабят!..»
Балаганов на ярмарке было меньше. Работали они по будням; от шести до семи часов вечера, по праздникам и воскресеньям — целый день. Все балаганщики жаловались на плохие сборы.
Самое жуткое и отвратительное впечатление производили находившиеся на Самокате «квасни». «Квасня» делилась на два отделения или, вернее, закутка. В первом стояла бочка с квасом, бутылками и стаканами, лежала на тарелке ржавая селедка с луком и нарезанный ломтями хлеб. В квас прибавляли ханжи. Второе отделение было завешено рогожей. В нем на сколоченных из досок нарах лежала женщина. Она часами не вставала со своего ложа, принимая в день до двадцати посетителей и получая с каждого из них от пятидесяти копеек до рубля.
Страшно было смотреть на стоявших около квасни и ждущих своей очереди людей. Сюда тянулись и раненые на костылях с георгиевским крестом на гимнастерке, и уволившиеся в отпуск солдаты, и грузчики, и просто оборванцы, которых всегда много на Каждой ярмарке. Всех их тянуло на Самокат. А где-нибудь рядом с «квасней» шла игра в «очко». Тут же среди толпы пробирался пикет, проверял документы и забирал солдат без увольнительных записок. И только издали слышалось:
— Православные, ратуйте!.. да за что же я кровь проливал?
Жуткая и страшная была жизнь. А в городе ночью в шантанах разгул офицерства, бессмысленная трата денег, переодетые сестры милосердия, спекулянты всех родов, наживающиеся на войне. Вина в шантанах сколько угодно разница только в том, что подают его в кувшинах, а попозже, когда посетители перепьются и администрация шантана напоит дежурного полицейского, появится вино и просто в бутылках. В третьеразрядных шайтанах для вида и дивертисмент, и хоры, но в сущности в этих грязных, наскоро сколоченных помещениях все расчеты построе ны на продаже вина. На маленькой, плохо сбитой сцене идут номера, а за столиками посетители угощаются водкой и вином, наливая их из чайников. В каждом шантане был свой агент по поставке спирта. Агенты получали его или по подложным документам для армии и заводов, или за взятки. Водка и вино были главной приманкой; гуляли с каким-то бешенством и ценами не стеснялись.
Был такой случай.
В шантане «Россия» кутили студенты, рядом за столиком два стриженых в скобку купца пили чай из самоварчика. Студенты попросили самовар и льду, вылили из самовара воду в ведро, вытрясли угли, в трубу наложили льду, в самовар налили шампанского, потребовали чашек и стали пить шампанское с блюдечек, подражая манерам купцов.
Купцы заметили, что над ними смеются и их передразнивают. Один из них подозвал официанта и велел позвать из хора толстую и некрасивую хористку. Когда хористка пришла, купец велел ей принести булавки. Хористка недоумевала, но приказание купца исполнила и принесла целую коробку булавок. Купец полез за пазуху, достал толстый засаленный бумажник, вынул оттуда три пачки кредиток разного достоинства и давай прикалывать к платью некрасивой хористки трех– пяти– и десятирублевки. Когда запас булавок истощился, а хористка вся сплошь была увешана кредитками, купец пнул ее сзади коленом: «Ступай к чортовой матери!» Потом крикнул студентам: «Ну, вы, храпоидолы, видали, как наши гуляют! Не чета вашим!» — и под дружные аплодисменты сидящих за столиками купцы вышли из зала и пошли продолжать чаепитие в отдельный кабинет.
Нередко бывало, что подвыпившая и загулявшая компания звала хозяина шантана, платила ему крупную сумму; хозяин удалял всю постороннюю публику, оставшаяся компания звала хористок и шансонеток, и кутеж шел до утра.
Хорошо торговали бани в Азиатском переулке. Ездили туда не мыться, а играть в карты. Снимут номер за пять рублей в час и дуются до рассвета. Тут же достают водку, закуску же приносят с собой.
Часто номера в банях служили пристанищем евреев, не имевших права жительства в Нижнем. Соберется их несколько человек, снимут номер и сидят в этом номере днем и отдыхают ночью. Паспорта с них не требовали. Оплата производилась по часам, один-два рубля с человека в час. Полиция в бани не заглядывала, получая регулярно от хозяев бань свою долю.
