В Керчи отец неожиданно получил предложение от Чинизелли работать у него следующий зимний сезон. Это предложение было похоже на выигрыш двухсот тысяч на трамвайный билет, тем более, что Чинизелли предлагал отцу большое жалованье. Отец был страшно рад, — письма от артистов из других городов рисовали безотрадное положение провинциальных цирков.

Мы приехали в Петербург десятого сентября 1905 года в десять часов утра. Отец счел неудобным везти нас в цирк. Мы остались на вокзале, а он пошел искать комнату. Нашел он ее только к шести часам вечера. Перевез нас, переоделся и пошел в цирк. Чинизелли принял его радушно, хотя и официально, — ему понравилось, что отец хорошо говорит по-итальянски.

Когда отец отдал паспорт в прописку, оказалось, чта он должен уплатить, как артист по первому разряду, семь рублей пятьдесят копеек. Это его рассердило, и он записал: «Чорт знает что! Грабеж! Императорские не платят ни гроша, получая чорт знает какие оклады, а наш брат отдувайся. Дворник хочет прописать меня чернорабочим. Не знаю, что из этого выйдет».

И от 23 сентября запись: «Удалось с дворником сделать блат. Послал паспорт. Переменить род занятий».

В этой записи интересно современное нам слово «блат», которое, очевидно, подхвачено было отцом где-нибудь на юге.

Здание цирка поразило отца. Такого цирка он не видел даже за границей. Повсюду было проведено электричество. Ложи и места обиты были бархатом, позолота сверкала. Когда Чинизелли строил цирк, ему было приказано, чтобы у барьера были сделаны ложи и таким образом «приличная публика» была отделена от «простонародья». Цены же на ложи были установлены дорогие. В субботние дни, когда в цирке бывала аристократия, купоны в ложи, не продавались.

Гордостью Чинизелли была конюшня. Она была вся устлана коврами. Во время антрактов под ноги лошадей подкладывались особые коврики, и лошади поворачивались головами к проходу. Проход был широкий. Конюшня светлая. Стояли аквариумы с золотыми рыбками. У кучеров была специальная униформа. По субботам конюшня опрыскивалась духами из пульверизаторов. Лошади Чинизелли были исключительной красоты. В антрактах

офицерство и дамы в светлых туалетах любовались ими. Коридоры конюшни были своего рода фойе, в котором прогуливались любители лошадей.

Об артистах заботы было очень мало. Отдельных уборных не было. Общие женские и мужские уборные были очень неудобны. Потолок у них был покатый, походили они на длинные коридоры.

Выходя в фойе, артисты должны были надевать черные костюмы. Сидеть в зрительном зале им разрешалось только у оркестра в двадцатом ряду.

Чинизелли жил в цирке в прекрасно обставленной квартире, но это не создавало близости между ним и артистами. У себя на квартире он никого из артистов не принимал. Характерный случай произошел с двумя артистками (женою Бериардо — танцовщицей и вольтижеркой и танцовщицей Жакомино). Они решили поздравить с новым годом жену Чинизелли и отправились на квартиру с визитом. Им отворила горничная, пошла доложить. Чинизелли выслала артисткам два бутерброда и две рюмки вина. Те, конечно, повернулись и ушли.

Все денежные дела Чинизелли вел управляющий Бераги.

Внешне Чинизелли был не слишком импозантен. Он прихрамывал на одну ногу, один глаз у него был искусственный. Лошадей ему дрессировал дрессировщик Кардинали, работавший у него одиннадцать лет, и шталмейстер Петерсен, состоявший в труппе Чинизелли уже тринадцать лет.

У Чинизелли были прекрасные выезды. Особое внимание обращал на себя двухместный кабриолет, передний кузов которого был весь из стекла. Чинизелли правил им сам. Когда он проезжал в нем по набережной в часы гуляний, то любопытные и восхищенные взгляды провожали его.

Жена Чинизелли была очень напыщена. Красотой она не отличалась; это была дородная, хорошо одетая, туго затянутая в корсет женщина. С артистами за руку она никогда не здоровалась, они удостаивались только небрежного кивка головой. Во втором ярусе у нее была ложа, которая никогда не продавалась.

Все, что было эффектного за границей, сейчас же появлялось в цирке Чинизелли. Специально для мадам Чинизелли были куплены в Гамбурге у Гагенбека редкостно-маленькие шотландские пони с длинными гривами и хвостами. Чинизелли выводила их на манеж, они качались на доске-качелях, одна из них ходила по толстому канату, натянутому в пол-аршина над уровнем арены, другая ходила по бутылкам, третья выбегала в клоунском колпаке и жабо и нарочито неудачно имитировала номера своих сотоварищей. Когда те прыгали через барьер, она бежала под барьер и т. д.

Был номер, в котором Чинизелли выезжала на арену в двухколесной коляске (догкарте), убранной цветами. В каждом цветке скрывалась электрическая лампочка. Номер этот в программе назывался «Выезд на догкарте». По субботам в ноги Чинизелли ставилась корзина с цветами, она разбрасывала их публике, и аристократки из лож тянулись за ними и ловили их.

На утренних спектаклях был обычай раздавать детям воздушные шары. Шары раздавались всем детям, кроме находившихся на галерке. Таким образом лишались игрушки как раз неимущие дети.

На всех спектаклях, следя за выполнением программы, всегда присутствовал сам Чинизелли или его жена. Труппа состояла главным образом из иностранцев. Русских артистов было мяало. Иностранные артисты держались обособленно, дружа большею частью со своими соотечественниками. Товарищества в труппе не было. Если артисту нужна была помощь для выполнения номера, он обращался к униформистам, артисты же никогда друг другу не помогали.

Группа клоунов состояла из музыкальных клоунов братьев Костанди и буффонадных клоунов: Альперова и Бернардо и итальянцев Виланд.

В записной книжке отец отмечает, раздумывая, очевидно, над своим клоунским репертуаром, что по-разному относятся к одним и тем же антре и репризам в столице и в провинции. Часто то, что нравилось в провинции, не имело никакого успеха в столице, и, наоборот. Антре «Кухарка», содержание которого сводилось к тому, что не будь кухарок, не было бы войска, так как не было бы солдат, никак не принималось в Петербурге, но вызывало «фурор» в провинции. Антре «Картошка» имело успех в Петербурге.

Клоун выходил и спрашивал:

— Для кого нужна картошка?

Ему отвечали;

— Для всех.

— Нет, только для бедных.

— Почему?

— Да потому, что богатые с бедных шкуру сдирают, а бедным ее сдирать не с кого, так они ее с картошки сдирают.

Как только мы обосновались в Петербурге и поселились на Фонтанке, в огромном доме, принадлежавшем, насколько я помню, какому-то графу Игнатьеву, отец тотчас определил нас в подготовительную школу, помещавшуюся во дворе. В школе этой учились дети состоятельных, а частью и знатных фамилий. Их сопровождали гувернантки, они приносили с собой хорошие завтраки. У нас же ничего этого не было. Мы чувствовали себя несвободно, стеснялись. Однажды мы с Костей в перемену стали изображать к удовольствию всех мальчишек цирк, ходили на руках, стояли на голове. Те начали подражать нам, падали, ушибались.

Кончилось тем, что заведующая школой попросила отца взять нас из школы «как неподходящих детей». Отец отдал нас тогда в начальную городскую школу. Здесь мы чувствювали себя среди своих и учились лучше. Утром до школы мы каждый день упражнялись дома под наблюдением отца. К девяти часам шли в школу.