— А куда Коротких будут выселять? — спросил я.

— Упекут куда-нибудь… Вообще-то, я бы не поехал.

— Я тоже…

— Замучают по дороге.

— И тут замучают.

— Чего они за дом держатся? Уходить надо. Это тетя Соня все. Она честная, хочет все по правде. Двенадцатого августа была регистрация в комендатуре. Она утром уже сходила, как на избирательный участок.

— Не пошла бы — ее Болонка выдала бы.

— Я не про то… Уходить надо было или у знакомых спрятаться.

— А документы? Где их возьмешь? И на что жить?

На работу устраиваться без документов — арестуют.

Куда им деваться? Эвакуироваться с нашими не смогли.

— Кто захотел, тот ушел…

— А чего ты остался?

— Куда с бабкой, да и мать болеет… Да и всем не убежать. Земля-то круглая — бежишь, бежишь — опять на старом месте.

Он не докончил фразы, мы бросили вязанки и спрятались за камни.

По шоссе ехала крытая грузовая машина. Мы затаились. У заднего борта сидели солдаты с карабинами. Машина прогудела, и когда она скрылась за поворотом, мы схватили вязанки и перебежали дорогу.

— Стой! — вдруг остановился Ара. — Куда она пошла? Слушай!

Звук мотора не удалялся. Он пошел вправо, к месту дуэли Лермонтова и Мартынова. На месте дуэли стоял обелиск. Если по дороге, то от города километра четыре до обелиска, если по тропке — то с полтора километра. Тропку-то и выбили курортники — каждый из них считал долгом побывать на месте смерти поэта.

— Зачем они туда поехали? — размышлял Ара. — Может, памятник хотят украсть? Очко, нас не заметили. Сразу в партизаны записали бы. Пошли.

Около кладбищенской ограды мы чуть не нарвались на полицаев. Они полулежали в тени забора.

— Не завидуй! — доносился пьяный голос. — На самогонку я и без них достану.

— А, не один черт! — хрипел второй полицай. — Подумаешь, день-два страшно, конечно, зато потом на всю жизнь обеспечен.

— Слышь, паек-то увеличат? Ведь стараешься, жизни не жалеешь!.. — рьяно разглагольствовал первый. — Неужели не могут сливочного масла полкила дать? У меня ж дитя.

— Я те что толкую? Два дня поработал на рву, золота принесешь на всю жизнь. Масло покупай — не хочу, — бубнил второй.

— Может, поросенка зарезать? — раздумывал первый.

— Подержи до холодов… Будут и у нас консервировать— не теряйся, тогда своего не упускай.

Мы перелезли через ограду, спрятали дрова и опять заторопились в лес. Шоссе перебежали без приключений.

И вдруг снизу донеслось пение. Нестройное, слов не разобрать, но мелодия была знакомая — пели «Интернационал». Мы слушали и не верили — не может быть такого! Запел бы кто-то на улице — убили бы на месте.

Мы переглянулись… И, как зачарованные, начали спускаться с тропки. Пение становилось громче. И мы уже различали слова:

«Это есть наш последний…»

Мы катились вниз, прыгали от дерева к дереву, и камни катились впереди, выдавая нас, а мы не думали, что камни выдают, что это опасно. Мы спешили, как ночные бабочки на свет. Ударил залп и подкосил песню. И мы тоже упали… И еще несколько сантиметров ползли вниз по прошлогодней листве, пока не уперлись лбами в кривые стволы деревьев.

А камни бежали вниз, и каждый камень сталкивал еще несколько камней!

— Бежим! — крикнул Ара. Развернувшись ужом, он карабкался вверх от камня к камню, от дерева к дереву. Когда мы вползли на тропу, внизу застрекотали автоматы и пули завизжали, отскакивая от горы, — стреляли наобум Лазаря, но по нашему следу.

Мы бежали по тропе.

Внизу загудел мотор грузовика.

— Обойдут! — крикнул Ара.

— Надо бежать в глубь леса, — сказал я.

— Они услышат, быстрее! Выедут на дорогу и отсекут. Они свидетелей не любят.

Мы выскочили на шоссе, машина выехала из-за поворота. Мы метнулись к ограде, перескочили ее. Сзади раздалось несколько выстрелов — это полицаи. Мы на четвереньках поползли по единственному, чуть заметному проходу, под старую грушу. Распластались на земле и дышали как загнанные овцы.

— Гранату бы, — сказал я. — Была бы граната, мы бы катанули ее с горы.

Но гранаты у нас не было. Оружие у нас появилось позднее, в конце октября.

5 сентября мы пошли на базар, несколько ниже, ближе к центру от толкучки. Две вязанки дров не спасли от финансового краха. Аре тоже позарез требовались деньги— дома лежали больная мать и бабушка. Арест «дяди» был очень некстати.

— Хоть что-нибудь про запас бы имел! — злился я на друга. — Какой же ты коммерсант! Голодранец!

— Откуда я знал, что его схватят, — оправдывался Ара. — И зря думаешь, что он мне проценты от выручки давал. Он своего не отдаст, копейки мне перепадали. За жадность его, наверное, и сгребли. Не поделился с каким-нибудь гестаповцем.

— А чего панику поднимал, что и тебя сгребут?

— Во дает! — Ара остановился. — Кто знает, кого они завтра или через час схватят? Не приходили, не спрашивали, значит, им пока не до меня. На всякий случай прятался. Панику… Сам ты паника. Говорят, что Женьку подстрелили, она без разрешения ушла из коммунистического гетто. Может, врут…

Чего-чего, а слухов было множество. Поговаривали, что сам Гитлер собирается или уже приехал в Пятигорск. Рассказывали о партизанах за Кисловодском, вроде там целая армия прячется, никто толком ничего не знал, поэтому и мы радовались всякому слуху или пугались: «Сталинград взяли, Берлин разбомбили… Будут все население выселять из Пятигорска, чтоб немцев поселить. А говорят, Геббельса кондрашка хватила…»

Подстрелить нашу Женьку, дочку полкового комиссара, вполне могли. Я ее так и не видел с весны. Не представлял, как она выглядит остриженная наголо. А если подстрелили… Чего же, дурочка, под пулю лезла, что не научилась прятаться, разве с нами не лазила по горам, по заборам? Вчера нас тоже могли полицаи снять, как воробышков. Надо соображать, в крайнем случае камень бросить в другую сторону, и пока разберутся — ты прорвался, и концы в воду. Все-таки странно человек устроен. Прошлой осенью я залез в чужой сад яблок нарвать — душа трепыхалась, боялся, что обнаружат, а тут со смертью в жмурки играли, и было такое ощущение, что вроде всю жизнь в тебя стреляли. Не крапивой выдерут, а убьют. И было наплевать на это, на смерть, потому что жизнь потеряла цену. Все тогда имело иную цену…

Мы шли по базару. Базар светлый, веселый, праздничный. Я любил ходить на базар, да и сейчас люблю. Могу торговаться за килограмм печенки, не потому, что мне непременно хочется купить ее на двугривенный дешевле, мне интересно торговаться. Шутки-прибаутки, и тебе расскажут, откуда приехали, и что нового там, откуда приехали… Бабушка тоже любила подобные разговоры. На базаре-то она принципиально ничего не покупала — считала, что этим поощряет частный сектор, который исторически обречен на вымирание.

Осенние базары сорок второго года в Пятигорске были злыми… Особенно беспощадным был базар пятого сентября. Вечером выселяли евреев… И люди, через друзей, соседей продавали все, что можно было продать. В этот день цены были фантастические, причем бумажки в ход не шли, меняли туфли, часы, отрезы, шубы на продукты. Еще почему-то требовали зонтики. Обыкновенные зонтики, чтоб прятаться от солнца на платформах — прошел слух, что переселенцев повезут на открытых железнодорожных платформах. Несколько марок, которые остались у нас вчера от продажи дров, ничего не стоили. С обеда начали менять продукты лишь на золото и серебро. За круг домашней колбасы — неизвестно, из какого мяса она была сделана, — отсчитывали дюжину серебряных столовых ложек. Мед, сало, мука отдавались за золотые монеты царской чеканки. Впервые я видел рыженькие пятерки и десятки с Николашкой вместо решки. И откуда столько золотых монет взялось? Шла не торговля, шла обдираловка. Рвали друг друга. Сумасшедшие! Крик, как будто кто-то кого-то избивает ногами, как будто кого-то толпа истязает. Перекошенные морды барыг, остекленелые глаза женщин, чей-то плач, выстрелы, мат, ржанье лошадей, запряженных в телеги, устланные соломой. Никто никому не доверял, и каждый боялся каждого. Ара хищно повел носом и нырнул в толпу.