— Не наше, отдай женщине, нам награбленного не нужно.

— И мне не нужно, — сказал я.

— Отдай!

— Продам, и лучше чего-нибудь купим, — предложил я.

— Не будь как они, — строго сказала тетя Соня.

Я отнес белье к крыльцу Болонки. Вазу я разбил, а белье извозил в земле — пусть стирают, у Коваленко мыла навалом.

Поздно вечером приходит тетя Соня, ее приводят. Ее опускают на единственную табуретку. Я вижу ее руки. Тонкие пальцы, такие музыкальные, распухли, грязные, с обломанными ногтями, мозоли полопались, превратились в нарывы, с рук капает кровь и гной.

— Хоть бы скорее конец! — в полузабытьи молится тетя Соня, она раскачивается. Марка бросается в коридор, на кухню, приносит таз с теплой водой, осторожно кладет руки матери в теплую воду.

— Не могу больше, — стонет тетя Соня, — не могу! Пусть убьют. Пусть убьют, как Рахиль Львовну.

Рахиль Львовна… Библиотекарь из детской библиотеки. Я ее знаю. Она мне книжки выдавала. Ей я и остался должен «Приключения капитана Врунгеля» и «Похождения факира». Значит, ее убили… На минуту в душе просыпается угрызение — не оставили мамалыги, но когда Марка ставит перед матерью какое-то варево, я успокаиваюсь. Правильно сделал, что скормил Марке кукурузную кашу, — Марка наверняка ничего не ела, берегла для матери.

— Садитесь и вы, — предлагает тетя Соня ребе. — Ты не хочешь?

Это она спрашивает меня.

— Я сыт, — говорю я.

Мы отводим тетю Соню в угол, кладем на груду тряпья, под голову кладем книги ребе, Марка, как младенца, кормит мать с ложечки. Старик сидит у окна, сопя, жадно хлебает варево. По его бороде и усам течет бульон, если то, что проливается у него из ложки, можно назвать бульоном.

— Будь что будет, — говорит тетя Соня, — куда угодно переселяют, только бы кончилось это издевательство. Что могут сделать с человеком! Я не верила, что они такие. За что нас убивают?

— Наш путь тернист, — бубнит ребе, он уже все слопал, оживился. — Был исход… Нас изгнали с земли обетованной. Но мы вернемся в святые места, и за наши муки враги будут наказаны, как воины фараона. У нас своя, особая миссия…

— Чего? — не выдерживает Ара. — Чего опять забубнил, псих. Миссия… Каждый день стреляют, «дядю» моего арестовали… Чего ты, Марка, отдаешь ему жратву? Ходит, понимаешь, — то там пожрет, то тут, ушлый. Тетя Соня, тетя Соня, вчера из Минеральных Вод полиция целый грузовик еврейских вещей привезла, на многих вещах кровь, и даже детские вещи в крови. Там уже выселили евреев, гестапо руководило. Но почему на вещах кровь? И почему сразу целый грузовик? И почти у всей одежды пуговицы оторваны. Слушайте, не спите, слушайте. Может, не выселяют, а стреляют? Как в Ростове… Помните, киножурнал показывали, семьи коммунистов в овраге расстреляли, когда Ростов немцы в первый раз захватили в прошлом году?

Но тетя Соня уже спит. Марка делает знак, чтоб мы уходили, у окна что-то бубнит старик. Не по-нашему.

Один из кораблей Германской Демократической Республики назван «Фриц Беен». Как ни странно, я вспомнил об этом, сидя в зале старого аэропорта в Минеральных Водах. Фриц Беен был ефрейтором морского батальона, посланного воевать под Ленинград. Ефрейтор и его двое товарищей были расстреляны под Таллином 6 января 1944 года по приказу адмирала Деница, наследника Гитлера, ныне почетного пенсионера ФРГ.

Приказ генерала Деница многословен:

«За измену райху, за коммунистическую пропаганду, за создание подпольной коммунистической группы, за разложение армии, за связь с партизанами, за измену фюреру, за передачу секретных данных русскому командованию…»

Перед залпом взвода Фриц Беен крикнул:

— Да здравствует Германия! Да здравствует коммунизм!

Не могли фашисты уничтожить, запугать всех в Германии. И чем больше проходит времени, тем больше мы узнаем фактов беспримерного мужества немецких товарищей. Трудно представить, какой верой в правоту нужно обладать, чтобы не стать винтиком четко налаженной гитлеровской машины и вступить в единоборство с ней и победить ее. Фриц Беен пронес через казармы, муштру любовь к человеку, и ничто не сломило его — ни угар националистической пропаганды, ни слежки, ни доносы, ни аресты. К сожалению, точно не известно, как он искал и нашел связи с русским Сопротивлением. Фриц Беен служил в морском батальоне, на самом краю Ленинградской области в Усть-Луге. Любой русский мог заподозрить провокацию, или насторожиться, или просто испугаться. Вера в людей была залогом откровения, которая помогла немецкому ефрейтору найти дорогу к русским партизанам.

Беен организовал группу в восемь человек, и через Финский залив в осажденный Ленинград отправлялись медикаменты, которые тогда ценились на вес золота, но более ценными были разведывательные сведения, которые русское командование получало регулярно. Трудно подсчитать, скольким ленинградцам спасли жизнь немецкие антифашисты. И за это троих расстреляли, остальных, за отсутствием улик, угнали в штрафные батальоны. Фашисты хотели убить на века жалость к людям, вот почему те, кто хотел остаться гуманистом, непременно вступали в смертельную схватку с фашизмом.

На кого же опирались фашисты? Кого они хотели сделать кирпичиками фундамента тысячелетнего райха? И что нес фашизм человеку?

За деревянным барьером шестеро. Дает показания Божко. К процессу он готовился двадцать три года. Он понимал, что рано или поздно придется отвечать. Докопаются, найдут, от народа немыслимо спрятаться. Он, казалось, предусмотрел все, продумал каждое слово, каждый жест, подготовил алиби. Держался уверенно, внешний вид был подтянутым — сидел в опрятном костюме, чисто выбритый, подчеркивая, что не имеет ничего общего с полицаями, что был он просто писарем комендатуры. Я нашел в деле его стихи, которые он пописывал. О темной ночи, роковой любви… Характеристика с места последней работы. На работе Божко вел себя дисциплинированно, был членом месткома, редактором стенной газеты. И семьей обзавелся… с дальним прицелом. Его жена рассказывала:

— Одиннадцать лет прожила. Котенка выкинут — он принесет в дом. Я не верила, что он убийца. Не могла поверить. Я думала, что навет или недоразумение… Люди, очевидцы, рассказали здесь, на суде… А я ему верила. Все одиннадцать лет.

За четыре дня процесса волосы ее стали седыми.

— Как я мог убивать коммунистов или патриотов, — говорил Божко из-за барьера, — или людей еврейской национальности? Ведь жена-то у меня — еврейка.

И фраза открыла то, что он хотел спрятать. И после этой фразы женщина поняла, что ее обманывали одиннадцать лет.

Как рос Жора Божко?

Отец Божко был из кулаков. В конце двадцатых годов приехал в город. Семья — два сына, жены не было. Жорка рос скрытным. Те, кто знал его до оккупации, рассказывали, что он умел подкусить, ударить, вроде бы в шутку, по самому больному. С радостью, с насмешкой рассказывал о чужом горе, но был весьма чувствителен к собственным неудачам. Рос самолюбивым. Умел спровоцировать драку мальчишек, а сам оставался в стороне. Потом высмеивал ребят, которых втравил в драку. В школе громко говорил о воскресниках, но когда товарищи выходили на воскресник, у него оказывались уважительные причины, по которым Жорка не приходил на разгрузку дров.

Мелочи? Может быть.

Но мне стало понятно, почему он точно оправдывался, когда пошел работать в комендатуру. И понятно, почему, предав советского парашютиста Чирткова, не вошел во двор с гестаповцами, спрятался за плетнем.