Что мог ответить германский офицер в таком случае? Гитлер объявил, что немцы идут как освободители. В городах висели на стенах и заборах портреты Гитлера (по десятку и более наклеенных подряд) с надписью: «Гитлер – освободитель!»

А перебежчики и пленные, антикоммунисты и безразличные, должны были идти горьким путем военнопленных. Правда, были немецкие командиры, привлекавшие русских как проводников через болота и леса при боевых и разведывательных операциях, а после оставлявшие «своих русских» при части для разного рода работ. Как мы увидим позже, другие немецкие командиры еще больше опирались на эти потенциальные силы.

На дороге Минск-Смоленск я встретил однажды бесконечную колонну одетых в лохмотья людей. Они брели на восток. Их вожаки рассказали, что эти пять или шесть тысяч крестьян и рабочих были осуждены за мелкие проступки на принудительные работы. Использовали их на расширении Минского аэродрома. Затем пришли немцы. Почти все советские самолеты, находившиеся на этом аэродроме, германская авиация уничтожила еще на земле. Германские танки и пехота освободили заключенных. Но большинство их были из промышленных районов вокруг Москвы, из Ярославля, с Волги. Куда им деться теперь?

Они заявили немецкому коменданту, что охотно стали бы работать для немцев. Но тогда еще не «набирали» «остарбайтеров». А через несколько дней начальником аэродрома был назначен новый офицер, и эти люди были отпущены на все четыре стороны. Теперь они надеялись пешком, идя следом за «освободителями», добраться до своих далеких сёл, до Москвы, Ярославля, до Волги.

Конечно, фронтовые части не могли заботиться о них. Но неужели не было запланировано использование такой вот рабочей силы?

Россия – огромна. Нельзя было отказываться ни от лишней рабочей силы, ни от техники. А вдоль дороги всюду валялись трактора. Было еще по-летнему тепло и сухо. Без особых трудностей можно было бы доставить эти машины в ремонтные мастерские. Крестьяне еще не успели демонтировать запасные части. Несколько немецких специалистов и умелые русские руки сохранили бы ценные машины. Но в штабе фронта подобные предложения встречали также лишь с улыбкой сожаления. А когда поздней осенью германские танки и орудия безнадежно застревали в грязи и снегу, недоставало именно этих, хотя и грубо сработанных, но годных и для зимы советских тракторов.

На дорогах встречались мне бесконечные колонны германской пехоты, весело и самоуверенно устремлявшиеся на восток, по жаре и пыли, вытаскивая, когда нужно, вручную застрявшие на разбитых дорогах орудия и грузовики. Вперед, только вперед! Я вспомнил слова генерала Грейфенберга и подумал, что Гитлеру следовало бы познакомиться с русскими просторами не с самолета, а в рядах своей пехоты. Только здесь, на русской земле, ощущаешь ее неизмеримую ширь, и только отсюда рождается понимание трудности преодоления русского пространства.

А навстречу, с востока на запад, текли серые колонны пленных красноармейцев. Безмолвно и безропотно брели они в немецкий плен. Какая судьба ожидала их? Может быть, они надеялись, что под немцами не будет хуже, чем под Сталиным?

Я часто беседовал с ними на дорогах и в проходных лагерях. Их надежды и сомнения отражены в моих тогдашних заметках:

«Я был ранен. Немцы меня перевязали. Как-нибудь я доплетусь до лагеря или лазарета… Большая она, ваша Германия? Русские тоже там живут?»

«Скоро нас отпустят на родину? А отпустят самарских, а ростовских, а из Одессы, из Горького?»

«Может, война скоро кончится. Тогда будет одно большое государство и одно правительство – и, наконец, мир для всех людей».

«А если будет мир и не будет Красной армии, тогда мы сможем вернуться к нашим семьям?»

(Почти все говорили о своих семьях.)

«Сколько вам лет?» – «Сорок девять». – «Солдат?» – «Нет. Они забрали меня на земляные работы. Там я и попал в плен. У меня жена и дети… Жену с детьми они погнали из села, когда подходили немцы. Я бы хотел теперь пойти искать мою семью. Чёрт бы побрал Сталина! Он отобрал у нас наше хозяйство… уже несколько лет назад. А вы дадите нам обратно землю?»

«Правда ли, что немцы отдадут крестьянам землю?» – «А вы откуда?» – «С Урала». – «Ну, до Урала еще очень далеко». – «Но если вы туда дойдете… Нас этот вопрос сильно интересует… А вы, верно, придете и к нам на Урал».

Видел я и кошмарные сцены вспышек ярости, граничащих с озверением, когда пленные дрались из-за хлеба и табака, и отчаяние переутомленного немецкого лагерного персонала, которому, даже при доброй воле, из-за невероятного количества всё прибывавших масс пленных, недоставало самого необходимого. А и добрая воля не всегда была.

Эти первые недели и месяцы в России были для меня временем открытий, временем знакомства с неведомым. Что мы знали о русских – их радостях и горестях, их желаниях и надеждах? Я знал старую Россию. Моей обязанностью было правдиво докладывать фельдмаршалу о новой России. Я старался полностью освободиться от моих воспоминаний. В моих записях тех дней еще нет ни одной политической мысли. И русские, которых я тогда встречал, были аполитичны. Они были охвачены новизной и значительностью переживаемого: с них спал гнет террора. Я разделял их надежды на лучшее будущее, их веру в несомненную победу их освободителей и, наконец, их стремление к миру и к достойному человеческому существованию.

Тем временем мои начальники были полностью заняты событиями на фронте, хотя Герсдорф, Шак, а также и другие, понимали, что между этими моими наблюдениями и происходящим по ту сторону фронта существует взаимосвязь. Фельдмаршал фон Бок неоднократно вызывал меня, требовал личной информации, делал свои выводы. Однажды вечером фон Бок, его офицер для поручений граф Лендорф и я посетили один колхоз. Во главе его продолжал стоять советский председатель колхоза. Он был, очевидно, честным человеком, так как крестьяне высказались за него, когда пришли немцы. Немецкий офицер временно оставил председателя на его должности. Ведь колхозы должны вскоре быть распущены. Так думал этот немецкий офицер, так думали все мы.

Случаю было угодно, чтобы незадолго до нашего приезда в колхозе появился немецкий офицер-артиллерист для реквизиции лошадей. У него не было удостоверения на право реквизиции, дать расписку на взятых лошадей он также отказался.

– К чему это? – заявил уже «проинструктированный» офицер. – Есть указание, по которому с этими унтерменшами нужно обращаться иначе, чем, скажем, с бельгийцами или французами. А собственность не имеет для русских никакого значения.

И тут приехал фельдмаршал фон Бок. Он сам расследовал этот случай, распорядился взять лишь действительно необходимое количество лошадей и приказал выдать на них расписку. Потом он сказал нам:

– К сожалению, есть приказ, что Женевская конвенция не распространяется на советских граждан и военнопленных, поскольку Советский Союз не примкнул к ней. Жаль! Ведь именно здесь, где право попиралось годами, нам следовало бы его восстановить и поддерживать. Мы – солдаты, и наша задача победить врага, но мы должны придерживаться общепринятых правил ведения войны.

Так впервые узнал я о различных установках по ведению войны на западном и восточном театрах военных действий.

В Борисове германская армия восстановила русскую православную церковь, превращенную большевиками в склад. Армия передала храм для использования по назначению, и не в качестве распространения «опиума для народа», а потому, что действовать таким образом, слава Богу, всегда входило в традиции всех армий. Храм украсили свежей зеленью и цветами, дорожки посыпали песком, а люди надели свои лучшие одежды.

Фельдмаршал фон Бок и его офицеры присутствовали на освящении храма и на молебне. Тысячи людей заполнили площадь перед церковью и прилегающие улицы. Население видело, что и победитель склонился перед Господом, повелителем вселенной.

В тот же день один офицер составил и отправил в Берлин сообщение для прессы о состоявшемся торжестве и о его глубоком воздействии на русское население. Через несколько дней он получил ответ, что о церковных делах писать не следует. Его статья помещена не была.