на четвертую линию. На душе было смутно.

В маленькой мансарде его ждал обед, приготовленный

кроткой набожной старушкой Анной Никитичной. Коста

погрел руки у железной печки. Потом переоделся в се-

рую будничную черкеску, костюм бережно повесил на

спинку узкой железной кровати.

В который раз приходила одна и та же мысль: «Что

бы ни произошло, нужно выдержать все невзгоды, не

бросать академии. Что бы ни было—выдержать!..»

Снял нагар со свечи — лучше осветилось бедное уб-

ранство мансарды. На стене у кровати — выцветший от

времени французский гобелен с какой-то пастушеской

идиллией, над ним портрет Лермонтова в форме пору-

чика Тенгинского пехотного полка. В углу на мольбер-

те — неоконченная картина «Дети-каменщики», рядом —

старый шкаф с книгами...

Пора собираться на вечернюю лекцию. Коста протя-

нул руку к черной косматой бурке. Взгляд упал на пода-

рок отца, красивый кубачинский кинжал. Одеть или нет?

Подумав, пристегнул его к другому осетинскому поясу.

Лекция затянулась. Читал ее Лев Слонимский, су-

хонький, подвижной старичок — очки в золотой оправе,

бородка клинышком.

— История как наука в истинном смысле этого слова

есть нелепое понятие, — говорил он, немного шепеля-

вя.— Безотчетные мнения и распоряжения нескольких

великих правителей вершат судьбами нации...

Обычно внимательно слушавший преподавателя, Хета-

гуров на этот раз записывал в тетрадь для лекций одну

за другой стихотворные строки.

— Время от времени возникают критические положе-

ния, — продолжал старичок, — сражения, внутренние

перевороты, в которых малейшие случайности могут из-

менить ход событий... Говорят, что история Европы за-

висела одно мгновенье от того, заметит или не заметит

часовой на корабле Нельсона корабль Наполеона, про-

ходящий невдалеке...

10

То дум моих бремя,

То вещий фаидыр*

Несу я, как семя,

Поэзию в мир,—1

с увлечением писал Коста. А рядом с ним добросовестно

отсыпался круглолицый блондин в форме мичмана. По

всем признакам, он был вольнослушателем. Каким вет-

ром занесло моряка на лекцию о законах истории, обя-

зательную только для учеников, Хетагуров понять не мог.

Долго еще расглагольствовал Лев Слонимский о не-

ясных законах истории, пока, наконец, сам не запутался

в них.

В перерыве мичман куда-то исчез. Возвращаясь до-

мой, Хетагуров еще издали узнал его. Мичмана окружи-

ли какие-то подозрительные люди. Он был пьян, без фу-

ражки, что-то бурчал себе под нос, а маленький провор-

ный человечек в потертой куртке мехом вверх старатель-

но стаскивал с него дорогой офицерский плащ.

Хетагуров пронзительно свистнул, распахнул бурку —

сверкнуло золото кубачинского кинжала. Грабители ис-

чезли.

Подошла группа учеников. Оттирали мичману уши,

приводили в чувство, спрашивали, где живет. В ответ

он бубнил что-то невразумительное о черных очах...

Коста жил ближе всех — пришлось взять моряка к се-

бе. Всей гурьбой тащили его по ступенькам крутой

лестницы. Старушка хозяйка встретила гостей безропот-

но: при жизни своего мужа, моряка и гуляки, она при-

выкла ко всему.

Мичмана уложили на кровать, а Коста почти до рас-

света просидел за столом, написал большое письмо

отцу, Левану Елизбаровичу, в селение Георгиевско-Осе-

тинское и закончил стихотворение «Надежда», начатое

на лекции. На исходе ночи вздремнул, положив голову

на папаху.

Утром познакомились.

— Владимир Владимирович Ранцов, — как ни в чем

не бывало представился мичман. Столь странное появ-

ление и ночлег в чужой квартире, видимо, не очень-то

смутили его.

* Фаидыр (осет.) — лира.

//

Разговорились о вчерашнем, о лекции, об академии,

Владимир — вольиопрпходящий академист. Пишет

только портреты черным соусом и морские этюды-аква-

рели.

ХмеЛь еще шумел в мичманской голове, он быстро пе-

решел на «ты».

— Если бы мы жили, Костя, у тебя на Кавказе, среди

абреков разных, я бы за молодецкий подвиг твой украл

свою сестру, как Азамат, и привез тебе в эту сквореч-

ню — получай!

— А если бы она не понравилась мне? — с улыбкой

спросил Коста своего нового приятеля.

— Нет, братец, шалишь!—обидчиво повысил голос

мичман. — Оля Ранцова... первая красавица на Василь-

евском!

Из бумажника, чудом уцелевшего после ночного про-

исшествия, моряк извлек фотографию. Хетагуров долго

смотрел на нее.

— Боже мой; какое лицо! Но где я видел ее? В селе-

нии Нар? Во Владикавказе? В Ставрополе?.. Нет...

Просто чудо какое-то... Вот чей портрет написать!

— Так едем скорее к нам! Я познакомлю тебя, будешь

писать портрет Ольги. Золотую медаль получишь! Я сам

пробовал черным соусом, да все какой-то кисель полу-

чается. Теперь ты, брат, попробуй на холсте... Едем!

— У меня нет денег на извозчика. Пойдемте пешком.

— О чем речь? Мичман Ранцов наймет карету для

своего кавказского друга!

Через несколько минут они мчались на тройке по Ма-

лому проспекту. На востоке в небе брезжили огнистые

прозрачные полосы: поздняя осень обещала подарить

угрюмому Петербургу несколько погожих дней.

Сентябрь восемьдесят третьего года в жизни интелли-

генции русской столицы был отмечен тремя событиями:

показом аллегорической картины германского кронприн-

ца Вильгельма, смертью престарелого ректора Акаде-

мии художеств, знаменитого гравера Иордана, и всена-

родным трауром по поводу кончины Ивана Сергеевича

Тургенева. Последнее событие затмило все осталь-

ные.

...Ученики и вольнослушатели Академии художеств

12

наравне со студентами университета получили пригла*

сительные билеты на выставку картины кронпринца.

Показ картины имел далеко идущие цели, как и замы-

сел ее автора.

В субботу, накануне открытия выставки, на вечеринке

у юнкера Кавалерийского училища, осетина Тамура Ку-

батиева, Коста Хетагуров объявил всем своим земля-

кам, что он нездоров и завтра никуда не пойдет, а будет

лежать и пить горячий настой из трав, приготовленный

Анной Никитичной. Один только студент-медик, близкий

родственник Коста, Андукапар Хетагуров, знал, что

Коста вполне здоров, только почему-то последние дни

стал нелюдим — зачитался Надсоном, как всегда в часы

плохого настроения, или влюбился. Так думал Андука-

пар, добрый и чуткий друг.

В воскресенье Хетагуров сидел дома и черным каран-

дашом делал эскиз портрета Ольги Ранцовой. Не ре-

шился предложить ей позировать, впервые ощутил

страх — не дрогнет ли рука, не изменит ли кисть. Он

хорошо помнил, как в первые минуты знакомства с юной

сестрой вольнослушателя Ранцова многое говорил нев-

попад, был рассеян до того, что не ответил на какой-то

вопрос ее матушки, дородной молодящейся дамы с

французским выговором. Теперь Коста отчаянно ругал

себя за то, что таким неуклюжим был у Ранцовых. А тут

еще вызов к Исееву сулил безрадостное будущее, над-

вигались новые заботы, тревоги, огорчения.

И среди всех невзгод, как луч солнца, — улыбка Оль-

ги, улыбка, которую невозможно описать. Ее-то и хотел

изобразить Коста. Запечатлеть на полотне легкий свет

радости в глазах девушки, пожалуй, труднее, чем рас-

крыть тайну лунных бликов на Днепре, созданных вол-

шебной кистью Архипа Куинджи...

На лестнице раздались шаги, Коста осторожно при-

крыл эскиз свежим номером газеты и открыл дверь.

Перед ним стоял Володя Ранцов.

Он весь дышал здоровьем, свежестью.