— Когда же наконец его разоблачат?
— Мне кажется, это произойдет нескоро!
Писатели взялись за остывший кофе.
Через некоторое время голова Нельсона в очередной раз задергалась.
— Ебловски. Он такой мерзкий! Как женщины могут целоваться с ним — и их не тошнит?
— Ты веришь, что он действительно поимел всех этих женщин, о которых написал, Нельсон?
— Ну, многих из них я видел, некоторых даже знал. И, знаешь, были среди них и по-настоящему шикарные. Этого я не понимаю.
— Да они просто жалеют его. Он же — как тот пес шелудивый…
— Который кидается под колеса и даже не смотрит по сторонам!
— Почему ему везет?
— А хуй его знает. Стоит ему куда-нибудь выйти — у него тут же возникают проблемы. Последний раз я слышал, что какой-то издатель повез его и его бабу в Поло-Ланч. Этот придурок отлучился из-за стола в туалет — и пропал. Оказалось, он шлялся по ресторану и приставал к людям, доказывая им, какие они фальшивки. А когда появился метрдотель, чтобы урезонить его, Ебловски наставил на него свой нож.
— А ты слышал, когда его пригласил к себе домой один профессор, он нассал в цветочный горшок и чуть не влез на хозяйку?
— Никакого достоинства.
— Абсолютно.
И снова они погрузились в молчание.
— Он не может писать, Нельсон, — наконец сказал Гарольд, тяжело вздохнув.
— Зловредное чтиво, Гарольд.
— Грубое и зловредное, Нельсон.
— Самодовольный болван. Настоящий кретин. Ненавижу его.
— Почему его книги читают? Почему их покупают?
— Потому что он элементарен и поверхностен. Многие боятся глубины.
— Мы с тобой создали несколько величайших стихотворений XX века, а этот кретин Ебловски получает аплодисменты!
— Подлец.
— Фальшивка.
— Как женщины могут целовать его мерзкое лицо?
— У него зубы — желтые!
Зазвонил телефон.
— Извини, Гарольд…
Нельсон поднял трубку.
— Ало… А, ты, мам… Что?.. Ну, я не знаю. Мне что-то не нравится. Нет, я думаю, не подойдет. Мам, слушай, успокойся… Я знаю, что ты хочешь как лучше. Ой, мам, прекрати, у меня совещание. Мы готовимся к чтениям в Голливуд-Боул. Я тебе перезвоню, мам. Целую.
Нельсон бросил трубку.
— Пизда!
— Что-нибудь случилось, Нельсон?
— Она пытается подыскать мне РАБОТУ! Да это СМЕРТЬ!
— Господи, она что, не понимает тебя?
— Боюсь, что нет, Гарольд.
— Интересно, у Ебловского была мать?
— Ты шутишь? Такое чудовище не могло выйти из чрева женщины.
Нельсон подскочил со своего места и зашагал по комнате. Его голова дергалась сильнее обычного.
— БОЖЕ, КАК Я УСТАЛ ЖДАТЬ! НЕУЖЕЛИ НЕПОНИМАНИЕ — УДЕЛ ГЕНИЕВ?
— Ну, Нельсон, моя мама не понимала меня до конца дней своих. Но вот куда выгодно вложить деньги — у нее ума хватало…
Нельсон сел на кушетку и, обхватив голову руками, запричитал:
— Господи боже мой, черт бы их всех побрал…
Гарольд хитро улыбнулся.
— Ну-ну, зато нас будут помнить через сотни лет после его смерти…
Нельсон оторвал руки от головы и посмотрел на собеседника.
Амплитуда нервного тика побила все рекорды.
— ДА ТЫ ЧТО, НИЧЕГО НЕ ВИДИШЬ? ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ! МИР ВОТ-ВОТ ВЗОРВЕТСЯ, КАК ЗАМИНИРОВАННАЯ ЖОПА! МЫ НИКОГДА НЕ БУДЕМ ВОСТРЕБОВАНЫ!
— Да, — согласился Гарольд, — наверное, ты прав. Ох, будь они прокляты…
В это время где-то в южной части города за своей печатной машинкой сидел пьяный Ебловски и настукивал рассказ о двух знакомых писателях. История получалась не великая, но она была нужна. Ебловски писал для одного фривольного журнальчика по рассказу в месяц. Они добросовестно печатали все, что выходило из-под его пера, неважно, как плохо это было. Вероятно, из-за его популярности за рубежом.
Ебловски нравилось смотреть, как страницы заполняются текстом, выползая из печатного механизма. Он представлял себе, как девушки — фотомодели — перелистывая журнал своими пальчиками, наткнутся на его рассказ.
«Что за хренотень?» — озадачатся они.
«Девушки, — ответил бы он им на это, если бы мог, — эти строки просты по форме и не перегружены смыслами, диалоги реалистичны. Все так и было задумано. И вы можете только в своих мечтах целовать мое мерзкое с желтыми зубами лицо. Я уже занят».
Ебловски вытащил из машинки последний отпечатанный лист и присовокупил его к остальным. Потом он отыскал конверт. Предстояло выполнить самую тяжелую часть работы в его писательском деле: запечатать рукопись в конверт, написать адрес, наклеить марки и снести на почту.
А пока можно было пропустить пару стаканов вина, чтобы поставить точку под занавес еще одной ночи, проведенной самым прекрасным способом, который только можно вообразить.
И он наполнил первый.
Примечания к рассказу «Писатели»
Жан-Поль Сартр (1905–1980), французский писатель, драматург. Родился в Париже в семье морского офицера. В 1929 окончил Высшую нормальную школу и стал работать преподавателем философии в лицеях. В 1938–1939 опубликовал роман «Тошнота» и сборник новелл, принесших ему широкое признание. В 1940 был призван в армию, попал в плен, и в лагере на Рождество поставил свою первую пьесу, название которой история не сохранила. Выйдя из лагеря, Сартр сотрудничал в подпольной антифашистской печати и одновременно занимался легальной литературной деятельностью. После освобождения Франции в 1945 основал собственный журнал «Тан модерн», и, наряду с Камю, выступил в роли «отца-основателя» нового философского течения — экзистенциализма, упрощенная суть которого сводится к тому, что отдельный индивид практически не может влиять на окружающую действительность, однако должен продолжать жить и бороться, чтобы хоть как-то выразить свое «Я» и сохранить самоуважение. Все новые творения Сартра (пьесы «За запертой дверью» — 1944, «Грязные руки» — 1948, «Дьявол и Господь Бог» — 1951, «Альтонские затворники» — 1960, эссе «Бодлер» — 1947, «Святой Жене, комедиант и мученик» — 1951) встречались публикой с неизменным интересом. В 1965 за автобиографическую повесть «Слова» он даже удостоился Нобелевской премии, однако отказался от нее, ссылаясь на то, что другие, более крупные и достойные писатели, так и не получили этой награды.
В 50–60–е Сартр колебался между признанием ценностей «свободного мира» и стремлением к новому «бунту». В конце концов второй путь показался ему предпочтительней, свидетельством чему стала позиция Сартра во время «студенческой революции» 1968, а также его работа «Бунт всегда прав» (1974).
В ступоре
Мартина Глиссона разбудил телефонный звонок. На часах было 11:45. Он нащупал аппарат на полу рядом с кроватью и снял трубку.
— Да…
— Мартин?
— Да…
— Это Грызун.
Редактор нью-йорского журнала «Сексирокс» любил называть себя «Грызун».
— Слушай, Мартин, мы от тебя так ничего и не получили. Крайний срок истекает через шесть дней.
— Окей, Грызун, скоро я подгоню тебе кое-что.
Мартин писал порнографические рассказы для «Сексирокс».
— Как твои дела с женщинами, Мартин?
— Я взял отпуск. Держусь от них подальше.
— Где будешь черпать материал?
— Проблем с материалом нет, главное — что из него выстругать.
— Ты прав. Нам нравятся твои вещи. Ты умеешь стругать, это мы знаем. И все же, осталось шесть дней, а у нас ничего нет.
— Я понял, Грызун. Держись.
— Обещаю, Мартин…
Мартин положил трубку и перевернулся на живот. В лицо бил солнечный свет. Похмелье выходило потом. Мартин написал 27 книг, его произведения были переведены на семь или восемь языков, и у него никогда не было творческого кризиса, но вот сейчас он вошел в этот блядский писательский ступор.
Мартин уставился на солнце. Прошло совсем немного времени с тех пор, как он избавился от необходимости каждый день ходить на работу и отдавать 8 часов своей жизни. Это продолжалось почти 13 лет. И вот теперь все время принадлежало только ему. Каждая секунда, каждая минута, каждый час, каждый день. Все ночи. Он стал писателем. Писатель. Профессионал. Наверное, миллионов двенадцать в Америке хотели бы стать писателями, но не могли. А вот он стал.
