— Я? — удивился Солнышкин. — Я? — Да все видели, как он спасал журавлей, бросая все свои заработанные!

Верный зарычал.

— Ну, ты чего? — отскочила Сладкоежкина.

А Солнышкин вдруг отстранился, сделал

огромные глаза и произнёс:

— А ведь точно! Я бы хапанул! Хоп — и всё, потому что я — ХАП! И плохой. Оч-чень плохой человек. Это я из-за жадности посадил Стёпку в лёд! Это я загипнотизировал Пионерчикова так, что он лаял Бобиком! Я посадил «Даёшь» на мель — я! Чуть не продал Борщика за сосиску, а Челкашкина за сардельку — я! И на матрасике, когда все работали, задрав ноги, лежал тоже я, я, я! Очень плохой, завистливый, жадный Бобик.

Кое-кто рассмеялся, кое-кто покраснел, но Том подбежал и крикнул:

— Солнышкин — вери гуд!

А Челкашкин отрезал:

— Брось валять дурака, Солнышкин!

— А я не валяю дурака! Я, может быть, паршивая собака, но терпеть не могу, когда люди из-за «зелёненьких» становятся синенькими!

— А я пока что не синенькая! — краснея, возразила Сладкоежкина. — Вы всё преувеличиваете...

— Нет, не преувеличиваю! — возразил Солнышкин и загнул палец. — На ремонт парохода кое-что надо?

— Надо! — крикнул Стёпка и пошарил в кармане. Если бы там что-то осталось, он бы сейчас отдал.

— А Перчикову помочь отправиться в космос надо?

— Конечно! — подтвердили все.

— А Федькину, Федькину, — вдруг заявил Солнышкин, — учиться петь надо?

И хотя сам Федькин пожал плечами, с капитанского мостика раздался голос Моря- KOBai

— Федькину обязательно! Обязательно надо!

— А на экспедицию за динозаврами? — подскочил к Солнышкину Пионерчиков.

— И на ножи, и на вилки, на лавровый лист, горчицу и перец! — вытираясь полотенцем, затарахтел раскрасневшийся Борщик, у которого всё подходило к концу.

— Вот видите, — подвёл итог плохой, очень плохой Солнышкин, глядя в глаза Сладкоежкиной.

— Но каждому тоже что-то нужно! Ведь у каждого есть и свои личные интересы! А они важней общих! — проверещала Сладкоежкина.

— Это точно! — подтвердил вынырнувший вдруг из трюма Мишкин. Он только что прирастил динозавру хвост таким крепким винтом, что с ним можно было бы бегать ещё семьдесят миллионов лет. — Вот в мой личный интерес сейчас входит хорошая тарелка борща и большая морская котлета!

Вокруг засмеялись, а Челкашкин повернулся к Сладкоежкиной и произнёс:

— Не бойтесь. О вас не забудут! А сейчас помогли бы Борщику всё привести в поря¬

док, как вы умеете. Скоро, к вашему сведению, Япония! И зайдите ко мне, возьмите бушлат. В Японии уже снег!

ПИРАТЫ ПАРОХОДА «ДАЁШЬ!»

Вся Япония была в снегу. От снега сверкал огромный, в пол неба, вулкан. Все в снегу, как японки в серебристых кимоно, кланялись, будто подоспели на встречу, малень- кие аккуратные сопки. Казалось, они кланялись и говорили: «Коничива» — «Здравствуйте» или «Аригато» — японское «Спасибо».

Аригато — за то, что вы нас помните.

Аригато за то, что пришли в гости.

Аригато — за то, что вы такие добрые хорошие люди.

Снег присыпал крыши пакгаузов и фуражки толпившихся на причале раскосых мальчишек, у которых из-под мышек выглядывали альбомы для рисования.

А вдоль причала на колёсиках бежала телекамера. И с блокнотами в руках, вежливо отталкивая друг друга, кланялись улыбающиеся корреспонденты.

Они вглядывались в приближающийся старый пароход, потёртые бока которого могли подбросить бывалым репортёрам столько историй, что хватило бы не на одну, а на десяток самых пиратских статей.

Но дело было не только в пиратах старого парохода, но и в том, что на его знаменитой палубе к Японии приближались два человека, в обнимку просидевшие десять лет в одной льдине.

Одни японцы уже махали руками и кричали:

— Коничива!

Другие весело приглашали:

— Кампай! Кампай!

Но на причал, подвывая, влетела сердитая полицейская машина, захлопали дверцы, и несколько полицейских бросились к причалившему судну.

— В чём дело? — недоумевая, спросил Моряков. Его команда контрабандой не занималась.

Все были по-осеннему принаряжены. Солнышкин прохаживался в красивом мужском свитере. А прежний, бабушкин, отлично сидел на ходившей рядом Матрёшкиной.

От кого-то пахло одеколоном, от кого-то духами. И только от вылезшего из машинного отделения Мишкина и его помощников поднимался лёгкий мирный парок и пахло соляркой.

— Странно, — удивился капитан, разглядывая полицейских.

— Это, скорее всего, проделки моего милого племянничка! — предположил готовый к отъезду Хапкинс и тут же стал подниматься на мачту.

— Не волнуйтесь, мы вас в обиду не дадим и всё сейчас выясним, — пообещал Солнышкин, И как только Мишкин смайнал трап, быстро зацокал каблуками по ступенькам.

К нему тотчас подлетели двое полицейских, а третий собрался обыскивать штурмана, но, сделав шаг навстречу, так и остался с протянутой рукой, улыбнулся и воскликнул:

— Солнышкин-сан, Солнышкин-сан, коничива!

Это ведь его, зазевавшегося на причале мальчишку, несколько лет назад спас молодой русский матрос, прыгнувший за ним в ледяную воду, за что был награждён мэром новенькой кинокамерой.

— Солнышкин-сан! Солнышкин-сан! — кричал, подпрыгивая, теперь весь причал, будто это был сам Гагарин или, по крайней мере, вождь племени Перчиков.

Многие японки, узнав старых знакомых, махали руками:

— О Моряков-сан! Ха, Борщик-сан!

И наконец, оттесняя полицейских, начитавшихся рассказиков в «Хапкинс ньюс» и «Котяре», всегда аккуратные японки бросились обнимать пиратов с парохода «Даёшь!».

САЁНАРА, СОЛНЫШКИН-САН!

Зашумели кинокамеры, забормотали магнитофоны и диктофоны. Корреспонденты

снимали пароход, экипаж, динозавра, Стёп- ку^с шубой мистера Хапкинса, маленького Тома в костюме динозавра рядом с коком Борщиком, Солнышкина с молодым полицейским. Детвору с Борщиком и пингвинами. Снимался репортаж «Десять лет в айсберге». И все, даже Сладкоежкина, давали подробные интервью.

Только Матрёшкина, бабушку которой знало всё побережье, всем улыбалась — коничива! — и, подкрашивая байдарку, всё готовилась к новому путешествию.

Учёные, конечно, с разрешения штурмана, осматривали и ощупывали гигантозавра, которого с уважением называли «динозавр-сан». Обходили его с дозиметрами, калькуляторами, фотоаппаратами, сдерживали детвору, пытавшуюся оседлать ящера.

А над всем этим шумом и гамом потихоньку, стараясь не испачкать костюм, подаренный Моряковым, водил кистью по верхушке мачты избегающий всяких интервью мистер Хапкинс.

Он хотел как можно тише сесть на какой- нибудь теплоход или самолёт, отбывающий в милый Сан-Франциско, чтобы совсем неожиданно подняться к себе на двенадцатый этаж и, на первый случай, занять президентское место в своей холодильной компании. А там... Он только вдыхал свежий морской ветер и оглядывал морскую даль...

Но из тихой затеи ничего не вышло.

Толпа расступилась, и на палубу, кланяясь налево и направо, поднялись несколько деловых джентльменов. Один из них, крепенький и весёлый, как Борщик, задрав голову, крикнул:

— Мистер Хапкинс, дорогой Джон! Кони- чива! Что это вы делаете?

— Крашу мачту. Мачту крашу! — нервно отозвался Хапкинс, но вдруг присмотрелся и узнал в поседевшем японце старого компаньона и приятеля, президента местной компании холодильных установок.

— Мистер Ито! — воскликнул он и стал спускаться с долей осторожности: ведь в льдину человека можно засунуть и очень вежливо улыбаясь...

Но Ито-сан был искренне рад, что его приятель жив, здоров и неожиданно молод. И весело спрашивал:

— Как ваше здоровье? Не подмёрзло? Как ваши дела?

Вместо ответа Хапкинс вдруг взял под локоть и представил Солнышкина:

— Знакомьтесь, это мистер Солнышкин! С этим очень молодым и очень приятным человеком можно иметь дела. Он спас меня от разорения.