Степка замялся, но с некоторой неопределённостью подтвердил:

— Возможно...

— Так, может быть, продадите весь этот Диснейленд? — Хапкинс постучал по панцирю пачкой «зелёненьких» так, что шерсть на Верном взъерошилась и чуть не проткнула крышку панциря: ведь именно за такие «зелёненькие» его когда-то и продали!

Артельщик призадумался, глубоко вдохнул долетавшие со стороны кухни запахи зелёного лука и, что-то переборов в себе, сказал:

— Нет, продать не могу!

Верный одобрительно завилял хвостом.

А Хапкинс крикнул своим Джекам:

— Что-то вокруг нас очень скучно! Ну-ка дайте весёлой музыки да налейте чего-нибудь повеселей!

Над Верным что-то забулькало, закрякало, звякнули стаканы, а вокруг пошёл такой брр-дрр, что всё заиграло колесом, будто у земли закружилась голова, и Хапкинс спросил:

— Ну а в аренду вы могли бы сдать всё это?

— Ну в аренду — другое дело! — уже уверенней сказал Стёпка.

— На сколько лет? — так жадно спросил Хапкинс, что теперь от его зубов всё полыхнуло вокруг.

— Ну, на год...

— Ну что год? На сто, на сто лет! — крикнул Хапкинс и стукнул ребром ладони по доске — будто рубил капусту. Верный дёрнулся, «стол» подпрыгнул.

— Ну ладно, на пять, — согласился Стёпка.

— Хорошо, на девяносто! — пошёл на уступки Хапкинс. — Вы же всё равно остаётесь президентом!

— На десять... — сказал Стёпка.

— Ну, договорились. На пятьдесят лет! На пятьдесят. Давайте договор.

На доске зашелестела бумага, заскрипело перо. Хапкинс кого-то подозвал — запахло Петькиным — и сказал:

— Держите сто долларов и будьте свидетелем, что всё это сдается в аренду. Так... Вашу подпись, господин президент.

Стёпка закряхтел и, видимо, ковырнул ручкой по бумаге, но тут же и он, и Хапкинс отлетели в сторону.

Из панциря высунулась лохматая собачья голова, клацнув зубами, схватила договор и вывалившийся из кармана артельщика целлофановый пакет. Панцирь вскочил начеты- ре крепкие лапы и бросился в лесную чащу.

— Беги! — вдруг с непонятной самому себе радостью непонятно кому крикнул Стёпка.

— Хватайте! — крикнул Хапкинс, показывая на Стёпку четырём Джекам. — На судно — и к поварёнку!

Он собирался сказать ещё что-то. Но в этот момент с пальмы, на которой качался всё наблюдавший дядя, сорвался громадный орех и треснул племянника по голове так, что с её левой стороны вскочила огромная шишка.

Джеки потянули артельщика в шлюпку.

Учёные и корреспонденты под наблюдением Челкашкина потащили Хапкинса в воду и стали прикладывать головой к тающей льдине.

А Петькин бросился к Солнышкину — и они кинулись на выручку Стёпке, которому наверняка грозила расправа.

УРА! УРА! НАШИ!

Подрулив к розовевшему уже борту «Джона Хапкинса», оттолкнув капитана и маленького художника, Джеки заволокли артельщика в какое-то мрачное помещение, привязали к столу и совершили перед его глазами танец, от которого у Стёпки, выдержавшего арктический холод, побежали по спине мурашки.

Выпад вправо! Выпад влево! Четыре головы влево, четыре головы вправо! Четыре правых ноги вперёд! Четыре левых ноги назад! Четыре прыжка вверх, четыре прыжка вниз! Четыре низа вверх, четыре верха вниз! Четыре притопа, четыре пришлёпа, четыре носа вперёд и четыре глотки жадно каркнули:

— Чеки мистера Хапкинса!

Но дрожавший Стёпка только повёл книзу глазами, так как все оставшиеся миллионы были в целлофановом пакете в плавках.

Джекам было достаточно и этого случайного взгляда. Они ощупали плавки, вывернули карманы — чеков не было.

Они перевернули Стёпку вниз головой. Чеков всё равно не было.

Тогда они привязали его к специальному креслу и приступили к бесчеловечным пыткам.

Сперва над ним, над самым кончиком носа, подвесили кусок копчёной колбасы и разом каркнули:

— Чеки мистера Хапкинса! Скажешь — откусишь!

Стёпка молчал.

Над ним ещё ниже опустили связку сарделек.

Стёпка молчал.

Наконец над самым кончиком его всё- таки подмороженного носа пристроили сни- керс — только скажи!

Но Стёпка и здесь молчал!

— Ну ладно, — кряхтя, сказали Джеки и сунули его в изобретённую на судне мыслечитающую машину, в которой всё, что где- то в голове притаилось и спряталось, отражалось на экране.

Но сколько его ни трясли, на экране почему- то болтались только сосиски, сардельки, поросячьи хвосты и еще пёрышки зелёного лука.

— Странно, — изумились Джеки. — Странно. Ну хорошо! Пусть поучится думать как следует.

И, взяв за руки и за ноги, они швырнули его в тот самый холодный карцер, где уже столько времени метался и мёрз маленький несчастный поварёнок.

Артельщик захлюпал носом и тут же вздрогнул. Он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Он вздрогнул, потому что так ласково его никто и никогда, даже в детстве, не гладил. Разве что однажды медведь в жюлькипурской клетке.

Он открыл глаза и в сумерках увидел над собой маленького чёрного поварёнка, у которого на груди на куртке горело маленькое яркое солнышко.

— Ты кто? — спросил артельщик и, услышав рассказ маленького Тома о том, что случилось с ним на палубе, вскочил и зарычал:

— Такого маленького, такого доброго — в карцер? А я, негодяй, отдал в руки таких людей целый остров, целую команду, целую палубу, из-за каких-то дурацких «зелёненьких»! Ну ничего! — крикнул он. — Я ещё искуплю свою вину. Мы ещё вырвемся на свободу!

И, разогнувшись, он стукнул плечом в борт так, что всё на палубе загрохотало.

Стёпке уже давно — целые сутки! — то и дело хотелось быть со всеми, по-хорошему дружно подраить палубу, поштурвалить, просто вбить куда надо хороший гвоздь и за столом у Борщика вместе со всеми весело

поработать ложкой. Только старые дурные привычки почему-то вмешивались и мешали этому.

Но теперь всё! Теперь этим привычкам конец! И он, разлетевшись, бросался на стены так, что наверху дрожала труба, качались мачты и хлюпали задрайки иллюминаторов.

Но вдруг он остановился, подбежал к иллюминатору и потянул носом: что-то привлекло его внимание. Он посоображал, ещё раз подёргал ноздрями и, весело хлопнув в ладоши, закричал:

— Ура! Ура! Наши!

Потому что в этот момент к борту на Землячке и Сынке подкатила команда спасателей. И, проплывая на Сынке, кок Борщик открыл кастрюльку с родным борщом, а из кармана его халата так и пахнуло остренькими кончиками родного зелёного лука.

НЕКОТОРЫЕ ОШЕЛОМИТЕЛЬНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Ещё издалека Солнышкин увидел на борту «Хапкинса» Пита Петькинсона, а рядом с ним солнечного художника; у них под глазами — у одного слева, у другого справа — горело по хорошему синяку. Это они, как и положено честным порядочным людям, хоть и безрезультатно, а вступились за несчастного пленника.

— Они подвергли вашего приятеля бесчеловечным пыткам! — крикнул сверху Петькинсон, не представляя, что именно он чуть не влепил пленнику в джунглях хорошую порцию дроби.

— Ужасным! — добавил художник, потирая глаза.

— Но где он? — спросил Солнышкин.

— С левого борта. Там ещё должен виднеться солнечный свет! — объяснил художник, которому удалось передать маленькому Тому последний клочок от собственных брюк с сиявшим на нём солнышком.

Спасатели стали присматриваться, но изнутри судна раздалось такое буханье и уханье, а следом послышался радостный крик «Наши! Наши!», что не было необходимости искать там солнышко, хотя какой-то свет из одного иллюминатора точно пробивался наружу.

— Ты жив, Стёпа? — крикнул Федькин.

— Жив! — отозвался артельщик. — Мы оба живы!

—Держись! Выручим! — буркнул Петькин.

В это время наверху послышались встревоженные рыки, и на палубу, потрясая мускулатурой, вывалились четыре Джека. Солнышкин тихо скомандовал:

— Борщик, на правый борт!

И, распахнув свои кастрюльки, Борщик бросил в атаку все свои запахи, отвлекая на себя носы, а значит, и мускулы противника.