Естественно, было немного неловко перед родными, и я искала работу. Но где ее искать – было совершенно не понятно. Никому было не понятно. Лучшее, что могло случится с человеком, – челночные поездки в Польшу: туда – лук, оттуда – груши. Все заработки попахивали криминалом, раскладами на честном слове, районными тусовками, плавно перераставшими в ОПГ. И все это, конечно, несовместимо было с просиживанием штанов в институтах. Я пыталась «устроиться по специальности»: бесконечно давала какие-то объявления в газеты. «Из рук в руки» тогда только появилась. Написала: «девушка-фотограф ищет работу». Это я уже теперь понимаю, что нельзя было так писать. Начался шквал звонков, когда в трубку делали приблизительно так: «Хи-хи-хи-хи, девушка? Фотограф? Ха-ха-ха-ха» – и вешали трубку… Тогда было мало девушек-фотографов, процентов десять, не больше. Были кино-операторы, правда, но все они были такие жилистые мужеподобные тетки. Это была такая совершенно не женская специальность: работа тяжелая – выездная ли, в студии ли: оборудование таскать на себе (очень все громоздкое, тяжелое). Каждый осветитель по три кило минимум. Кофры с аппаратурой – вообще! Они и без аппаратуры-то весили по два килограмма, потому что были кожаные с изящными железными замочками. Да и в технике, как известно, бабы не сильны… Плюс работа с населением, нервная. А на досуге – принято было баловаться обнаженкой или порнухой подрабатывать. В электричках глухонемые такую порнуху продавали: кипу ч/б отпечатков положат рядом с пассажиром на сиденье и дальше идут по вагону, а потом за деньгами возвращаются. Ну, так же, как сейчас благотворительные магнитики. Отсюда логика: если девушка-фотограф – точно какой-то развод. Или – сексуальная извращенка, например, смешная лесбиянка «зона-стиль». Поэтому, конечно, надо было поржать в трубку. Эти люди звонили по телефону и хихикали, а потом два человека из трех начинали предлагать мне сфотографировать их в женских колготках или что-то еще не очень приличное. Видимо, люди долго держали все это в себе. Самое прискорбное, что «служба быта», для которой нас тогда готовили после техникума (мы должны были стать великими фотографами на паспорт), тоже практически вся разваливалась. И эту сферу смяла приватизация: подвалы все повыкупили, оборудование разворовали. Хотя, там всегда работали придурки.

В газету «Правда» мне и в голову не приходило устроиться. Да и в «Московский комсомолец» – оплот свободомыслия – тоже. Там искусством и не пахло. А я все еще верила, что можно найти что-то «по душе». Какое-то место, где есть адекватные люди. Не хитрожопые и беспринципные авантюристы, коих тогда было 90%, и не засахаренные старперы в агонизирующих структурах – в музеях и ведомствах. Мне нравились люди, которые пытались издавать разные дикие газеты. На плохой бумаге. Сейчас бы это назвали самиздатом. Но, по-моему, это был настоящий медиаарт. Например, «Красное и Черное» и «Третий глаз». Потом появилась газета «Тема». Ее издавал некто Ращупкин. Газеты лет десять назад писали, что он умер от СПИДа. Вроде, соврали. Это была первая и единственная газета для геев и лесбиянок. Причем статью еще никто не отменил, газета издавалась нелегально.

Вот такая была в стране степень хаоса и анархии. Туда меня работать не взяли. Но в ней я прочитала, что скоро будет выходить дружественное аналогичное издание. Я написала туда письмо, предлагая им сотрудничество как фотограф. Написала, что я не лесбиянка, а «сочувствующая». Как же они потом ржали надо мной! «Вот это термин!» Говорили, что таких не бывает. Они еще не видели таких. Я первая была. Я снимала мужскую обнаженку. Гомоэротику, как сейчас говорят. Например, субтильного голого парня на трубах дебаркадера ранней весной. Не-не, самое главное было прикрыто костлявым бледным бедром. Вот такая эротика… С любой стороны странненькая. Редкие прохожие оглядывались и спрашивали: «На календарь что ли?» Мы хором молчали, и нас не били. Газета вышла раза три-четыре. Денег не платили. Но тогда нам было весело. Мы много выпивали вместе, и я выяснила, что половина – чьи-то дети и внуки. Ну… известных людей. Душевные были ребята, только бесконечно сплетничали и ссорились между собой. Потом парни занялись «нормальным» бизнесом. А я уехала. Когда вернулась через полгода всех навестить, у них тут как раз, в девяносто третьем, официально отменили 121-ю статью. За это выпили особенно сильно. И даже мимо Курского гуляли весь вечер с наглым видом. Задирали упырей с арматурой. Ничего не боялись. Свобода!

Еду я как-то домой со съемки, и у меня звонит телефон… Даа… ни хрена он у меня не звонит! Мобильных-то еще не было! Сижу я дома, значит, и звонит мне подруга…

Двумя годами раньше за мной ухаживал один молодой человек, такой еврей-еврей… Вернее, сначала он ухаживал за моей подругой Светой. Он ей не нравился, но она, тем не менее, позволяла эти ухаживания, потому что у нас с ней была мегакорысть. Да, у нас у обеих. Мы с ней были очень близкие подруги. Вместе учились в школе и вместе вернулись в Москву, где вместе теперь познавали прелести новой жизни. Мы слушали The Cure и Depeсhe Mode, но хотели большего. Нам нужен был панк-рок. Для того, чтобы стать счастливыми обладателями модной записи на кассете, нужно было дружить с правильными ребятами, которые эти записи записывали. А это – однозначно меломаны. Мы вернулись из-за границы и вообще мало кого знали в Москве. Найти правильных людей нам было весьма сложно. А тут появляется молодой человек… Алекс. Не могу про него ничего плохого сказать, но он такой… ну, не в нашем немного вкусе был. Из интеллигентной семьи, после английской школы. Хороший мальчик с кораблем в кармане. А у нас все какие-то головорезы были. Чем хуже, тем лучше. Но моя подруга с ним познакомилась и говорит: «О, класс, у него столько панк-рока! Он будет его нам записывать!» Ну и, два-три раза с ним встретилась. У нас сразу появились Sex Pistols, Clash и Dead Сannadys. Жизнь стала налаживаться: Дженис Джоплин, Пати Смит, Нина Хаген… Но тут подруга говорит: «Слушай, я так от него устала, он ко мне домогается… Не, ну разок можно, но он не нравится мне совершенно! Он какой-то… некрасивый! Я даже не знаю, что делать. Может быть, теперь ты с ним сходишь на свидание? Хотя бы пару раз! Попросишь у него еще Cabaret Voltaire и Psyhic TV?» У меня была стоическая репутация, я на первом свидании – ни-ни. Как-то мне было легче, было чем ей, устоять против мужских чар. И я пошла на это свидание. Он немного удивился подмене, но быстро переключился на меня и про Свету даже не спрашивал. И, действительно, записал пару кассет. Даже круче, чем мы ожидали: Front 242, Nine inch nails и Bauhaus… Он так мною увлекся, что уже на второй или третий раз сказал, что готов на мне жениться и его маме я очень понравлюсь… Его маме я потом действительно очень понравилась…

Мы изредка встречались, и я на все эти заезды про жениться только хихикала. Мы же – друзья! Он был весьма воспитан, приятен в общение и полезен: снабжал новой музыкой, водил по разным тусовкам и мог нарулить коробок, что особенно ценилось нами в мужчинах. Встречались мы всегда у Пушкина. Там проходили все свидания, стрелки по делу, а также, беспалевный обмен травы на деньги. Центральная точка тех лет. Потом мы шли гулять. Всегда очень интересно и всегда очень малобюджетно. С десертом за рубль. Один раз с нами вообще произошел эпичный случай. Мы гуляли по Арбату. Тогда это было вполне нормально. Никакой стены Цоя еще не было, но были настоящие неформалы: брейкеры крутились на голове на картонках, пели какие-то сумасшедшие, среди художников еще встречались вольнодумцы, а панки подъедали ништяки в дешевых кафе. Меня, конечно, это очень впечатлило. Потому что я за границей такого никогда не видела. Восточноевропейские панки были вполне причесанные и начитанные. Идейные. Такие, лакшери. И я тоже считала себя панком. Даже ирокез ставила иногда, носила старческое зеленое пальто с каракулевым воротником, очки, как у Ленона, и джинсовый рюкзак. А тут панки – прям настоящие алконавты в засаленных джинсовых куртках! И жрали реально говно какое-то со столов. Тут я, конечно, задумалась, быть ли мне панком. В общем, мы погуляли по Арбату и решили раскуриться. Чтобы это сделать, надо было зайти в какой-нибудь подъезд и не светиться. На Арбате тогда было полно всяких подворотен и подъездов. Еще не было никаких шлагбаумов, кодовых замков, никакой элитарности тамошнего ветхого жилья и в помине не было, и подъезды были доступны молодежи. Ну, мы зашли в один такой – подальше, свернули в Спасопесковский и первую же дверь дернули. И там около почтовых ящиков дунули беспонтовую детскую пяточку. И только мы ее затушили, как вдруг на первом этаже со страшным грохотом распахивается дверь. Оттуда взъерошенная женщина с воплями и матом выгоняет пинками на лестничную клетку мужика в трениках и белой майке-алкашке. Внезапно они видят нас. В тот же момент их внимание переключается, и они на той же активной волне устремляются к нам: «Аааа! Что это вы тут делаете? А кто вы такие, а ну-ка покажите документы!» Вроде как поймали злоумышленников. Наверное, было похоже, что мы их газету «Вечерняя Москва» из почтового ящика хотим похитить и читать потом при тусклом свете лампочки. Семейная ссора тут же погасла, и они сконцентрировались на нас. Очень стремно. Обезумевший пролетариат в праведном гневе. Мой хахаль, немного бледный, вынул из карманца свои документы и предъявил этому неизвестному гражданину. Студенческий билет – единственный документ, который у нас был на двоих. Мужик взял его и стал изучать. Тут мы поняли, что он пьяный в дупель и баба его тоже не трезва. Мужик очень долго вчитывался в буквы, а в конце концов решил по кругу прочитать печать на студаке. И тут же радостно завопил: