Вот туда меня и повели – гулять. Ну, рвать мои совковые шаблоны, наверное… Зашли в первый попавшийся шоп. В глазах рябило. Цвет – желтый, оранжевый, розовый. В середине зала – пирамидка из коробок, классическая мерчиндайзинговая выкладка продукции. Наверху – член. Большой. Нет, очень большой! Единственная мысль в моем расфокусированном сознании: КАК же он куда-то… влезет? Задала этот вопрос Алексу. Он как-то смущенно ответил, что есть ведь женщины с ТАКИМИ, гм, чреслами….

«Нет, не может быть таких! Никогда, ни за что». – «Да? Не может? Пойдем покажу».

И мы зашли в соседнюю дверь – видеосалон. Видеосалон с кабинками: взял кассету и пошел с ней в приватную кабинку. В кабинке – кожаный диван, по бокам – два столика с салфетками и две высокие пепельницы для окурков. Но сначала нужно выбрать в общем зале видеокассету VHS. Полки на все три стены, до потолка. По алфавиту. Ходят какие-то люди, копаются на полках, как в книжном. И Алекс, гад, тут же. Боже-госсподи! Я же хотела казаться продвинутой… Раскованной… Но самое ужасное: я же – эстет! И что делать эстету в порновидеосалоне, среди всей этой пошлости? Когда секс – это романтика, спонтанность, сломанные рамки и риск доверия… А кругом – обложки с розовыми пиписьками и на них – улыбающиеся лица неизвестных мне кинозвезд… Очень опасно: цапнешь какую-нибудь зоофилию из любопытства, а Алекс будет думать, что нашел ко мне ключик… Я быстро сориентировалась и выбрала унылое кино с двумя прыщавыми, бритыми налысо подружками-лесбиянками. Надеялась, что будет эстетично. Было тупо и нудно. Там эти лесбиянки на большой кровати уныло, с серьезным видом два часа лизались, как на рапиде. Скучища, вообще! Но мой компаньон неожиданно завелся. Слава богу, что мы как малоимущие оплатили минимальное время пребывания. Минут пятнадцать, кажется. У нас просто вырубился видак и зажегся свет. На заверения Алекса в том, что нас никто отсюда не выгонит, тут же загорелась красная лампочка над дверью и раздался стук. Я вздохнула с облегчением.

У каждого человека от природы есть какие-то табу. И по-моему, они зачем-то нужны. Точно не знаю. Но развратить женщину можно, только если она влюблена. Любовь делает из нее марионетку. Послушную дуру со взглядом коровы, готовую на все «ради любви». Она теряет достоинство и весь свой шарм. Как будто ее кот пометил. Поэтому главное – не влюбляться. Никогда! В этом и заключается современный подход к целомудрию. Когда мясо вокруг и всюду, невинность ничего не стоит, а телесная близость ничего не значит, главное – сохранить способность любить. Для того самого, единственного, с которым не страшно потеряться.

И так вышло, что это был не Алекс. Думаю, он чувствовал это. И ему было одиноко. А может, ему было насрать. Но главным его увлечением стали наркотики. Думаю, он уехал из-за них, а не из-за жвачки с джинсами. В Рашке люди курили шалу и варили винт по квартирам. А заграницей можно было купить настоящий героин. И это было очень круто. Поэтому я нисколько не удивилась, когда он признался мне, что уже пробовал. А после того, как я очередной раз отказалась выполнять супружеские обязанности, он сообщил мне, надевая трусы, что едет брать. Как будто хотел вызвать ревность. И между прочим поинтересовался, брать на меня или нет? Я сказала «нет». Тоже как бы между прочим. Но однозначно. Не он должен был стать моим первым в таком важном деле. Скажи я «да», это означало бы, что он меня развратил, а без любви это не возможно. Табу. Иначе, мы заторчали бы как зайчики. И жили бы дружно, и умерли бы в один день. Можно сказать, меня спасло то, что я не любила мужа. Или наоборот, я не смогла полюбить Алекса, потому что он всегда был немного опасен, будто зачумленный? Короче, он поехал на Истед-геде брать чек, а я осталась спать в нашей холодной постели. И вспоминала фильм «Спрут» из своего советского детства, где капитан Катани влюбился в юную наркоманку Тити Пече Шалое. Все мои познания о героине были из этого кинофильма. И они были весьма романтизированы.

Когда ночью вернулся Алекс, с чеком героина и выкурил его с фольги в одно рыло, я спокойно спала. Я была рада, что он переключился с меня на наркотики. Вполне достойная замена. В принципе, тогда был переломный момент, все встало на свои места. До этого, у нас еще могло что-то получиться.

Потихоньку все становилось еще жестче. Денег почему-то опять стало не хватать. Начались мутные истории типа:

– Мне работать нельзя, потому что я «кормилец», социал выплачивают через меня. Если меня застукают, лишат пособия обоих. Но ты можешь подрабатывать. Например, можешь сидеть с каким-нибудь датским ребенком. Многие это делают. У меня есть знакомые, у которых есть ребенок. Да-да! И они готовы рассмотреть тебя в качестве кандидата в няньки.

Я долго брыкалась, говорила:

– Какая из меня нянька…

В детстве я присматривала за своим младшим братом, у нас разница девять лет. После такого опыта обычно никто не торопится заводить своих детей. Уж тем более, работать нянькой. Но со стороны Алекса было неслабое давление:

– Надо спасать ситуацию, денег нет, пойдем я тебя просто познакомлю с этими людьми.

Как альтернатива мне предлагалось еще одно занятие. Тоже очень популярное в тамошней русской среде: воровать в магазинах. Это типа не считалось зазорным. В этом даже была некая доблесть. Даже, какая-то социальная справедливость. Мы все, выросшие на идеях коммунизма, знали, что «нужно делиться». Мы впитали с молоком матери ощущение, что богатые все что-то «должны» бедным… И вдруг мы попадаем в чудовищно соблазнительную ситуацию: ты – далеко от дома, у тебя ничего нет, а кругом – чужие, у которых есть все. «У них» магазины ломятся от безделушек, а ты экономишь на хлебе. То есть: есть «ты», а есть какие-то «они». Они – безликие, они – враги. Мало того, ты – в новом месте, в какой-то искусственной среде, как будто во сне. И выстраиваешь заново все морально-нравственные ценности. И все критерии – только твои внутренние. Но главное, мне кажется, это ощущение безнаказанности. Что тебе могут сделать? Поймают, выпишут штраф и отпустят. Это знал каждый русский в Копенгагене. И каждый хоть раз делал это.

Здесь это напоминало какое-то задорное хобби, рыбалку с элементом русской рулетки. Воровали все: молодые матери с колясками, питерская фарца, приезжавшая обносить магазины целыми бандами, бедствующие художники, молодежь, которой не хватало на гашик, «семейники» перед социалом… Нет, были люди и принципиальные, возмущенные таким положением дел. Перед ними было стыдно. Но недолго. Один мой суперчестный товарищ – Миша Лисицкий – признавался потом, что в особо голодные дни он ходил читать в Датскую королевскую библиотеку, где стояли автоматы с чаем и кофе. Сахар в них был бесплатным. И мой товарищ пил кипяток с сахаром, но не воровал. Я бесконечно уважаю такое отношение, снимаю шляпу и больше не хожу к нему в гости – мне неловко.

Остальные решали вопрос более прозаично. Не от хорошей жизни. Но и не от плохой. От отсутствия идеалов в душе. Народ обносил магазины. И мой муж первым делом счел себя обязанным обучить меня этому нехитрому ремеслу. Практически через неделю моего пребывания в стране. Я была поражена. Я засмеялась и сказала: «Ты что, я из интеллигентной семьи!» Ха-ха.

Короче, я решилась поехать наниматься нянечкой в датскую семью. Мрачно. Это была окраина города, где только «сабурбан мамы» снуют на своих минивенах за памперсами: до супермаркета и обратно. Заходим в квартиру и я сразу испытываю стресс: люди реально в два с половиной раза больше нас с Алексом. Под два метра ростом, толстые и румяные. Разговаривали они, естественно, только по-датски. По-английски они говорили хуже меня. Простые такие ребята, работяги. И если Алекс еще что-то понимал и мог общаться, то я вообще ловила одни помехи на радио. Они почему-то тут же решили, что я им вполне подхожу, и повели в детскую. И тут я совсем обледенела: там в кроватке лежал огромный датский ребенок. Метр на метр, ей-богу… Даже не помню – был ли он симпатягой. И я такая – 42-й размер одежды. Я беззастенчиво отшатнулась: «Бл…! Да я его не подниму даже!» Вышли мы оттуда, и я говорю: «Нет-нет-нет!!! И еще раз нет! Это ж какая ответственность! Я вообще не понимаю, о чем вы все думаете: они мне будут что-то поручать, а я даже не пойму – что. И буду кивать?» Это я уже в Москве в 2010 году поняла: все гастарбайтеры так и делают. На самом деле у меня тогда был внутренний протест, потому что я совершенно другого хотела от жизни. Я не собиралась никогда работать никакими няньками! Я хотела быть великим художником – Мэпплторпом, Ньютоном, Лейбовиц… И этот шаг назад – вынужденный – меня не устраивал вообще. Я всегда – «здесь и сейчас». А тогда это вообще было страшно: в какой-то датской деревне проводить свои дни с каким-то детенышем лося, которого я наверняка уроню лицом в пол. Это – пике, из которого выбраться будет невозможно. В общем, я как-то отмазалась.