– О, вот как? В самом деле?

Она бросила на меня взгляд, я кивнул. Сидя в своей качалке, Лиз закурила новую сигарету.

– Я очень вами горжусь, – проворковала мама, втискиваясь между близнецами, что, я знал, их раздражало.

Все-таки они раздвинулись в обе стороны, освободив ей место на светло-зеленой банкетке.

– С детским садиком покончено, – объяснил Колен, кладя свои карты рубашкой кверху, чтобы сестра не подглядела. – После каникул сразу в подготовительный класс пойдем.

– Вот так, прямо посреди года?

Солин пожала плечами:

– Нельзя время терять, потому что жизнь проходит слишком быстро. Так учительница говорит.

У Грас вырвался нервный смешок. Она сощурила левый глаз по своей привычке, когда была чем-то раздосадована, и стала гладить Солин по волосам, осторожно, словно боялась, что они из сахара.

– Учительница права.

– По-тря-саю-ще, – выдохнула Лиз, вставая – наконец-то – со своей качалки, чтобы бросить окурок в печку. – Пора выпить чего-нибудь.

По традиции я привез шампанское, поэтому сделал знак, что схожу за ним.

Пока я рылся в термопакетах, которые оставил снаружи, понадеявшись на зимний ноль, передо мной появилась Солин; ее миниатюрная тень упала на плиты крыльца. Я инстинктивно ее осадил. Она даже куртку не накинула, а ведь шел снег. Густой.

– Пап, а кто такая Тина?

– Тина? Не знаю… А что? Откуда взялось это имя?

Она надула губы, склонив голову набок. В этой позе дочка всегда напоминает мне итальянских мадонн – загадочная улыбка, почти белые волосы на хрупких плечиках. Она довольно сильно шмыгнула, чтобы втянуть каплю, блестевшую у нее под носом.

– Ну-ка живо в дом, детка. Слишком холодно.

Я подхватил бутылку шампанского и подтолкнул Солин ладонью между лопаток вовнутрь. Она принялась сопротивляться, упираясь пятками в плитки прихожей, – наша маленькая игра. Я засмеялся, но она чуть не упала, внезапно обмякнув, потом пошла впереди. При каждом шаге на задниках ее кроссовок вспыхивали два маленьких красных огонька, словно рождественские лампочки.

Вы с ней похожи как две капли воды, уверяю тебя, просто невероятно. Вылитая ты, только платиновая версия. Ваши волосы – единственное различие. Чем больше она растет, тем сильнее сходство. Представляю, когда ей будет пятнадцать лет, двадцать, тридцать. Представляю ее в том возрасте, когда ты умерла. Мрачная мысль, конечно, но не могу себе помешать. Лиз тоже похожа на свою мать. Глядя на нее, я так и вижу Грас, сорокалетнюю Грас, если бы не рыжий цвет, в который она упрямо год за годом красит свою шевелюру. Ей это так не идет. Я предпочел бы чтобы она оставалась блондинкой.

Ты не слишком-то жаловала мою сестру. Тебе хотелось быть с ней милой, но не удавалось, как с той нашей соседкой, которую ты звала «хрычовкой» и чья ужасная чау-чау с совершенно черным языком вечно гадила на лестнице. Она еще вызывала полицию всякий раз, стоило нам устроить праздник. С Лиз ты вела себя так же – натужная улыбка, неудачные шутки. Грызла ноготь на большом пальце. Близнецы делают то же самое.

Знаешь, мы переехали. Четыре года назад. Были вынуждены – орлиное гнездо на Монмартре стало слишком тесным. Дети быстро росли, им требовалось больше пространства… Мне было тяжело покидать наш «палас» и все наши счастливые моменты, запечатленные на стенах: вот ты, захмелев, хлопаешь в ладоши – шампанского, еще шампанского! – стоя посреди гостиной с сигаретой в губах, а твои очки полумесяцами сползают у тебя с носа; вот ты блестишь глазами, отыскав для галереи какую-нибудь редкую мебель; вот сердито дуешься – ну что ты за зануда такой, тебя нарочно, что ли, отыскали, чтобы меня доставать? – а через десять минут уже покрываешь мне лицо поцелуями, чтобы я тебя простил; вот ты слишком благонравно сидишь на диване Арне Якобсена, словно на гравюре пятидесятых; вот твои крошечные ручки на огромном животе… Твои крошечные ручки на огромном животе, последний снимок, который я хочу сохранить, – твои руки с красными ногтями на белой футболке.

Сегодня мы живем рядом с площадью Наций, по-прежнему на последнем этаже – это дюплекс. Я приспособил чердачное помещение для малышей, они говорят теперь, что спят в «воздушном шале». Как-то вечером к нам приходили на ужин Тим с Сарой и употребили выражение «воздушные замки». Думаю, после этого дети и расфантазировались. Их комната и впрямь напоминает шале, балки повсюду и все такое в том же духе. А когда идет снег, их комната превращается в их «иглу», потому что небо в мансардных окнах исчезает под толстой белой периной…

И – никаких «хрычовок». Здесь собаки не гадят на лестнице, впрочем, тут есть лифт. Насчет остального не знаю. Я уже не устраиваю праздников.

Завтра перекрашу стены нашей спальни; это будет сюрпризом к твоему возвращению. Не могу больше видеть эти обои. Когда их наклеили, я находила их «современными» – огромные фиолетовые, такие попсовые цветы, все эти серебряные мазки на пурпурном фоне. Через десять лет они потемнели, стали уродливыми и жалкими. Серебро вытерлось, осталось только серое – увядшее, призрачное, напоминающее мне каждый день, до чего я постарела, и кажется, старею все быстрее и быстрее. Вообще-то я все тут хочу поменять. Хочу нового, веселого, блестящего, хочу чего-то совершенно необычного. Но пока единственные новинки тут – эти проклятые кухонные приспособления, которые ты привозишь, «авангардные», по твоим словам, будто, обладая всем этим, я должна забыть, что ради их продажи тебя вечно нет дома. Йогуртница, сорбетница, машинка для раскатывания теста, машинка для жарки картошки – ненавижу готовить, еще больше возненавидела с тех пор, как ты стал заниматься этим ремеслом. Уж лучше бы ты продавал щетки, как раньше, по крайней мере далеко не уезжал.

Я коплю деньги на отдельном счету, про который тебе не сказала. Ты бы решил, что глупо все тут переделывать. Но я-то живу в этом доме всю свою жизнь. Конечно, я к нему привязана; он часть меня, часть моей матери, часть моего отца. Неважно, я имею право его изменить. Мы меняемся. Я меняюсь. Меняются времена, моды, даже пространство будто меняется в зависимости от света, времени года, людей, которые его населяют. Дом тоже изменился – благодаря тебе, Лиз, Натану. Он меняется и из-за нее, с тех пор, как она здесь – эта девчонка.

Так что я выискиваю всякие штуки в журнале «Искусство и интерьер» – мебель, предметы обстановки, вещицы для создания атмосферы – и вырезаю их. Потом сортирую и прячу под кровать; созидаю свою мечту об идеальном гнездышке. Этот дом слишком велик, когда тебя тут нет, жалкая напыщенная оболочка, где шаги твоего призрака отдаются взрывом…

Забавно, Натан тоже обожает декораторские журналы. Стоит дать ему один, как он устраивается на диване, серьезный, как маленький мужичок, и глуповато пялится на какую-нибудь Особую кухню. Ему же едва стукнуло четыре года, ты не находишь это странным? Как-то раз я спросила, что ему там так нравится. А он ответил: «Свет. Свет в разных местах. И почему в других местах, где нет света, получается тень». Не знаю, означает ли это, что он будет ученым, или это ранний признак гомосексуальности. Он такой ласковый, этот мальчуган… Можно подумать, что у наших детей перепутан пол. Лиз – настоящий сорванец, ей бы мальчишкой родиться, видел бы ты, как она на днях дрова рубила, будто заправский дровосек, а в ней весу-то всего двадцать пять кило. Это Эд ее научил. Мне не очень нравится, что она орудует топором, эта штука больше ее самой! Вообще-то… Надо все-таки поговорить с тобой – о Натане.

Я всю ночь срывала обои. Это было так легко, они отходили сами собой огромными лоскутами, словно стены только и ждали своего освобождения.