После завтрака оставалось ещё довольно много времени, и до ухода на службу Соскэ решил собственноручно отнести шкатулку Сакаи, поскольку был уверен, что в доме там переполох. Рисунок на шкатулке, хоть она и была покрыта лаком, представлял собой всего-навсего шестигранник, нанесённый золотом, и стоить очень дорого такая вещь, разумеется, не могла. О-Ёнэ завернула её в шёлковую салфетку, связав крест-накрест концы узлами, поскольку шкатулка в ней едва уместилась. Свёрток имел вид сувенирной коробки конфет.

Стоявший на пригорке дом Сакаи находился как раз против окна гостиной Соскэ, но, чтобы попасть туда, надо было пройти с полквартала, подняться по склону и пройти те же полквартала назад вдоль живой изгороди из аккуратно высаженных кустов фотинии. Основание изгороди было выложено камнем, присыпанным сверху землёй, и обложено дёрном. Войдя в садик перед домом, Соскэ удивился царившей там тишине. Он подошёл к дверям с матовым стеклом, позвонил раз, другой, но на звонок никто не вышел, и Соскэ волей-неволей пришлось идти к чёрному ходу. Двери с матовым стеклом были и там закрыты, лишь изнутри доносился стук посуды. Соскэ отодвинул дверь и поздоровался со служанкой, сидевшей на корточках перед переносной газовой плитой.

— Это, наверно, ваша вещь, — сказал Соскэ, передавая служанке шкатулку. — Нынешним утром я нашёл её у себя за домом и вот принёс.

— Очень вам благодарны, — сказала служанка, подошла ко входу в кухню и позвала какую-то женщину, видимо, горничную. Тихонько объяснив, в чём дело, служанка отдала ей шкатулку, которую горничная, скользнув взглядом по Соскэ, унесла в комнаты. Потом прибежала круглолицая большеглазая девочка лет тринадцати, вероятно, с младшей сестрёнкой, обе с одинаковыми бантами в волосах. Они заглянули в кухню и почти одновременно шёпотом проговорили: «Вор». Соскэ же, решив, что покончил с делом, собрался уходить, сказав лишь:

— Значит, шкатулка ваша.

Но служанка ничего не знала и молчала в растерянности.

— Ну, я пойду, — сказал Соскэ, но в этот момент пришла горничная и, вежливо кланяясь, сказала:

— Пожалуйста, пройдите в комнаты.

Соскэ немного смутился. Горничная ещё любезнее повторила приглашение. И к смущению у Соскэ прибавилось какое-то тягостное чувство. В это время вышел сам хозяин.

Как и следовало ожидать, он оказался полнолицым и цветущим и так и сиял довольством. Вопреки утверждению О-Ёнэ, на его до синевы выбритом лице темнели короткие, аккуратно подстриженные, усики. Одет он был в чесучовое с набивным узором кимоно.

— Доставили мы вам хлопот, — сказал он, улыбаясь, отчего вокруг глаз собрались морщинки, и стал неторопливо расспрашивать Соскэ про обстоятельства дела. Соскэ в общих чертах рассказал всё, как было, и поинтересовался, не украдено ли ещё что-нибудь. Оказалось, что ещё пропали лежавшие на столе золотые часы. Но Сакаи говорил об этом спокойно, словно обокрали не его, а кого-то другого. Зато к рассказу Соскэ он проявил живой интерес и буквально засыпал его вопросами примерно такого содержания: хотел ли вор убежать через внутренний двор Соскэ или же случайно свалился туда с пригорка? Этого, разумеется, Соскэ не знал.

Горничная принесла чай, подносик с сигаретами, спичками и пепельницей. По требованию хозяина появились дзабутоны. В общем, Соскэ никак не удавалось уйти. Хозяин долго рассказывал о том, как с самого утра пришёл полицейский, который утверждал, что разбойник, по его мнению, ещё с вечера проник в усадьбу и прятался где-нибудь в кладовой. Влез он, разумеется, через кухню, зажёг свечу, укрепил её на кадке для солений в кухне и перешёл в столовую. Но там спали жена и дети, и грабитель отправился в кабинет, где и стал орудовать. Но тут заплакал новорождённый сынишка — настало время его кормить, вор испугался, открыл ставни и скрылся в саду.

— Этого не случилось бы, будь в доме собака, — сказал Сакаи, — но собака, к несчастью, заболела, и несколько дней назад её поместили в больницу.

— Да, не повезло вам, — поддакнул Соскэ. Тут Сакаи принялся рассказывать о собаке, её родословной, о том, что изредка берёт её на охоту, и ещё о разных разностях.

— Люблю охоту. Вот только невралгия мешает последнее время. Охотишься, скажем, на птицу с начала осени до зимы, так ведь по два, а то и по три часа стоишь по пояс в мокрой траве, а для здоровья это как-никак вредно.

Ничем, видимо, не занятый, хозяин говорил и говорил, Соскэ лишь успевал вставлять: «да, в самом деле» или «вот как».

— Мне, знаете ли, пора на службу, — сказал наконец Соскэ, поднимаясь. Сакаи спохватился и стал извиняться, что задержал его, затем попросил не отказать в любезности помочь, если полицейский надумает осмотреть место, где была обнаружена шкатулка.

— Заходите как-нибудь поболтать. Я сейчас свободен и тоже с удовольствием нагряну к вам.

Домой Соскэ возвращался чуть не бегом, обычно он отправлялся на службу почти на целых полчаса раньше.

— Что там с тобой случилось? — встретила его обеспокоенная О-Ёнэ. Торопливо переодеваясь, Соскэ пояснил:

— Этот Сакаи удивительно беспечен. Впрочем, когда есть деньги, спешить некуда.

— Начнём со столовой или с гостиной? — спросила О-Ёнэ Короку.

Несколько дней назад он всё же переехал к ним и теперь должен был помочь переклеить бумагу на сёдзи. Ещё когда он жил у дяди, ему пришлось однажды вместе с Ясуноскэ делать то же самое в своей комнате. Он приступил тогда к работе по всем правилам: развёл клей в подносе, вооружился специальной лопаточкой. Но когда клей просох, створки почему-то покосились и никак не хотели входить в пазы. И ещё раз его постигла неудача, когда тётка велела ему и Ясуноскэ заменить бумагу на сёдзи в других комнатах. Он пустил сильную струю воды из крана и стал мыть рамы, после чего они тоже покосились и у Короку была куча неприятностей. Поэтому сейчас, наученный горьким опытом, Короку предупредил О-Ёнэ:

— Знаете, сестрица, оклеивать сёдзи надо очень осторожно, а то можно всё испортить. Главное — не мыть рамы. — Говоря это, Короку с треском оборвал бумагу с сёдзи, отделяющих столовую от галереи.

Галерея шла вправо, образуя угол у маленькой комнаты, в которой жил Короку, слева она упиралась в прихожую, а поскольку параллельно галерее тянулся забор, дворик получался почти квадратным. Летом весь участок сплошь зарастал космосом, и, любуясь по утрам усеянными каплями росы цветами, супруги не могли нарадоваться. Бывало, что у изгороди они втыкали в землю тонкие стебли бамбука и пускали по ним вьюнок. И тогда, едва встав с постели, они наперебой считали, сколько распустилось цветов за ночь. Но в конце осени цветы и трава увядали, и вокруг становилось уныло, словно в пустыне, даже смотреть было грустно. Стоя спиной к этому мёрзлому квадрату земли, Короку усердно срывал с сёдзи бумагу.

Налетавший порывами ветер холодил его коротко остриженную голову, залезал за воротник, вызывая сильное желание поскорее уйти с продуваемой насквозь галереи. Молча работая покрасневшими руками, Короку отжал в ведре тряпку и стал протирать поперечины сёдзи.

— Вам, бедному, наверно, холодно. Как назло, дождливая погода, — с участием проговорила О-Ёнэ, размешивая сваренный накануне клей и подливая тёплую воду из чайника.

Короку в душе глубоко презирал такого рода работу, тем более в его нынешнем положении. Особенно его оскорбляла тряпка, которую он держал в руках. Живя в доме дяди, он такие дела считал развлечением, заполнявшим досуг, о неприязни и речи быть не могло, он даже испытывал к ним интерес. Сейчас же ему казалось, что он просто вынужден мириться с этой ничтожной работой, словно ни на что больше не был способен, и от этого холод на галерее раздражал его особенно сильно.

Участливые слова невестки Короку оставил без внимания, лишь что-то неохотно пробурчал в ответ. Ему вспомнилось, что студенту юридического факультета, соседу по бывшей его квартире, ничего не стоило во время прогулки зайти в парфюмерный магазин «Сисэйдо» и истратить целых пять иен на три куска душистого мыла в коробке и зубной порошок. И он считал несправедливым своё такое трудное положение. Какими жалкими выглядели в его глазах брат с женой, даже не мечтавшие о другой жизни. Это жалкое существование стало для них настолько привычным, что им и в голову не приходило купить для сёдзи хорошую плотную бумагу.