— Ведь эта бумага скоро порвётся, — сказал Короку. Он слегка отвернул край свёрнутой в трубку бумаги и дёрнул несколько раз, разглядывая на свет.

— Вы полагаете? А я думаю, ничего страшного, ведь детей у нас нет, — ответила О-Ёнэ. Она обмакнула щётку в клей и намазала перекладины.

Потом они с Короку стали натягивать с двух сторон длинные полосы бумаги, следя, чтобы она не провисала. Но время от времени на лице у Короку появлялось до того недовольное выражение, что смущённая О-Ёнэ спешила кое-как обрезать бритвой конец свёрнутой в рулон бумаги. От этого бумага в некоторых местах пошла пузырями. С грустью и досадой О-Ёнэ смотрела на сёдзи. «Вот если бы вместо Короку помогал муж…» — мелькнула мысль.

— Неровно как-то получилось.

— Такой уж я мастер!

— Думаете, ваш брат лучше умеет? К тому же он куда тяжелее вас на подъём.

Короку ничего не ответил, взял из рук у Киё чашку и очень равномерно разбрызгал по бумаге воду, так что когда она просохла, пузырей почти не оказалось. К этому времени они как раз закончили переклеивать вторую дверь, но когда перешли к третьей, Короку пожаловался на боль в пояснице. О-Ёнэ, кстати сказать, с самого утра мучилась головной болью.

— Давайте закончим столовую, — предложила она, — а затем отдохнём.

Между тем настала пора обедать, и О-Ёнэ с Короку принялись за еду. Последние несколько дней с тех пор, как Короку переехал, они всё время обедали вдвоём, поскольку Соскэ в это время был на службе. За свою многолетнюю супружескую жизнь О-Ёнэ привыкла делить трапезу с мужем либо ела в одиночестве. И теперь ощущала неловкость оттого, что они с деверем вот так сидели друг против друга за чашкой риса, особенно когда не было поблизости служанки. Разница в возрасте, да и сам характер отношений между ними исключали, конечно, всякую возможность их влечения друг к другу, когда неожиданно появляется страсть, а следом за ней привязанность. Чувство неловкости тем более тяготило О-Ёнэ, что прежде ей ничего подобного и в голову не приходило. Чтобы от него избавиться, О-Ёнэ за столом всё время что-то говорила. Однако Короку было не до неё, он ничего не замечал и вёл себя не так, как следовало бы в сложившихся обстоятельствах.

— Вкусно готовили на вашей прежней квартире, Короку-сан?

Теперь Короку было сложно ответить на этот вопрос, не то что прежде, когда он приходил сюда в гости. И он нехотя буркнул:

— Да нет, где там.

Натянутость в его тоне О-Ёнэ, как это бывало и раньше, отнесла на собственный счёт. Видимо, не так она заботится о нём, как надо. И эти её мысли Короку изредка угадывал.

Нынче измученной головной болью О-Ёнэ было особенно трудно поддерживать разговор, тем более что она, как говорится, не хотела ударить лицом в грязь. Поэтому почти всё время за столом царило молчание.

После обеда работа у них спорилась, за утро они, видимо, успели приобрести кое-какой навык, но друг с другом держались ещё отчужденнее. Этому способствовала внезапная перемена в погоде. На ярко-голубое, уходящее в неведомые дали небо вдруг набежали тучи, мрачные, будто напитанные снегом, и скрыли солнце. О-Ёнэ и Короку по очереди грели руки над хибати.

— С будущего года брату, наверно, прибавят жалованье? — вдруг сказал Короку. На лице у О-Ёнэ, которая в это время клочком бумаги вытирала испачканные клеем руки, отразилось недоумение.

— С чего вы взяли?

— Так ведь в газетах пишут, что с будущего года всем чиновникам прибавят жалованье.

О-Ёнэ ни о чём подобном не слыхала, и лишь когда Короку ей всё подробно объяснил, кивнула:

— И в самом деле, ведь нынче буквально ни на что не хватает. Взять, к примеру, рыбу, подорожала вдвое с тех пор, как мы поселились в Токио.

«Баснословная цена», — подумал Короку, до этого не имевший понятия о стоимости рыбы. В нём пробудилось любопытство, и это оживило разговор. О-Ёнэ не преминула сообщить, как дёшево всё стоило во времена юности Сакаи, хозяина, у которого они снимают дом. Хозяин сам не так давно рассказывал об этом Соскэ. Порция отварной лапши из гречневой муки стоила всего восемь ринов, лапша с приправой, мясом и яйцом — два с половиной сэна[16]. Порция обычной говядины — четыре сэна, вырезки — шесть. Билет на эстрадное представление можно было купить за три-четыре сэна. Студенты, получавшие от государства вспомоществование около семи иен в месяц, считались людьми среднего достатка. А уж если кто имел, к примеру, десять иен — слыл богачом.

— В те времена, Короку-сан, вы без труда окончили бы университет, — заметила О-Ёнэ.

— Да и брату жилось бы куда легче, — ответил Короку.

Лишь в четвёртом часу они переклеили бумагу на сёдзи в гостиной. Скоро должен был прийти Соскэ, и они прекратили работу, чтобы успеть приготовить ужин, убрали бритву и клей. Короку с силой потянулся и несколько раз стукнул себя кулаком по голове.

— Большое вам спасибо. Устали, наверно, — проговорила О-Ёнэ. Но Короку скорее мучил голод, чем усталость. О-Ёнэ достала из буфета печенье, подарок Сакаи, и Короку принялся его уплетать. Наливая чай, О-Ёнэ спросила:

— Говорят, Сакаи окончил университет?

— Да, вроде бы…

Закурив после чая, Короку спросил:

— Неужели брат ничего не говорил вам о предстоящей прибавке?

— Ни словечка.

— Завидую я ему. Никогда не ропщет.

О-Ёнэ ничего не ответила, а Короку поднялся и ушёл в маленькую комнату, но вскоре появился с хибати в руках, сообщив, что погас огонь.

Ясуноскэ заверил Короку, что ему недолго придётся обременять брата с женой, что в самом скором времени всё образуется. И Короку взял в колледже отпуск, полагая, что на время вышел из положения.

После случая со шкатулкой между хозяином и Соскэ завязалось более близкое знакомство. До сих пор к хозяину раз в месяц отправляли Киё уплатить за аренду, он присылал расписку, и на этом, собственно, всё кончалось, даже намёка на добрососедские отношения не было, словно хозяин был чужестранцем.

Всё началось с того дня, когда Соскэ принёс шкатулку. Вечером, как и говорил Сакаи, явился полицейский осмотреть участок позади дома Соскэ до самого обрыва. Вместе с ним пришёл и Сакаи. О-Ёнэ впервые его увидела и очень удивилась, что он с усами, поскольку ей говорили, что он усов не носит. Но ещё больше поразила О-Ёнэ его учтивость, особенно по отношению к ней.

— Сакаи-сан, оказывается, носит усы, — не преминула сообщить О-Ёнэ, когда Соскэ вернулся со службы.

Дня два спустя служанка Сакаи принесла очень красивую коробку печенья с приложенной к ней визитной карточкой. Хозяин велел передать, сказала служанка, что весьма обязан, благодарит и собирается лично засвидетельствовать своё почтение.

С аппетитом уплетая бобовое печенье со сладкой начинкой, Соскэ сказал:

— Смотри, как Сакаи расщедрился! А ещё говорят, будто он скуп, не даёт чужим детям на качелях качаться. Наверно, зря болтают!

— Конечно, зря! — поддакнула О-Ёнэ.

И всё же ни у Соскэ, ни у О-Ёнэ не возникало и мысли всерьёз подружиться с хозяином: ни из добрососедских, ни тем более из корыстных побуждений. И если бы дни шли за днями, как обычно, Соскэ так и остался бы Соскэ, хозяин — хозяином, оба чужие и далёкие друг другу, как их дома, один на самом верху, другой в самом низу.

Однако ещё через два дня, когда дело уже шло к вечеру, Сакаи снова явился, на этот раз в тёплой накидке с выдровым воротником. Не привыкшие к гостям, тем более вечером, супруги пришли в лёгкое замешательство. Они провели Сакаи в гостиную. Любезно поблагодарив за услугу, Сакаи сказал:

— Слава богу, ещё одна пропажа нашлась. — С этими словами он отцепил от белого крепового пояса золотую цепочку, на которой висели золотые часы с двумя крышками. Часы очень старые, рассказывал Сакаи, и, по совести говоря, ему их не было ни капельки жаль. Но заявление в полицию пришлось сделать, поскольку существует такое правило. И вот вчера он вдруг получает посылку без обратного адреса, а в посылке — эти часы.