В эту ночь Соскэ спал сном праведника. Ему не снились ни цветочные горшки Хонда, ни хозяйские качели. Лёг он спать в половине одиннадцатого и сразу захрапел — сказалась усталость многих дней. Часто страдавшая головной болью О-Ёнэ мучилась бессонницей. Она то и дело открывала глаза, оглядывая полутёмную комнату. В нише светился слабый: огонёк — супруги обычно оставляли лампу на ночь, лишь поместив её в нишу и прикрутив фитиль.

О-Ёнэ беспокойно ворочалась в постели, каждый раз поправляя подушку, с которой сползало вниз плечо. В конце концов она легла на живот, оперлась на локти и некоторое время смотрела на мужа. Затем встала, накинула сложенное в ногах кимоно и взяла из ниши лампу.

— Послушай, проснись, — склонившись, окликнула она мужа. Храпеть Соскэ перестал, но по-прежнему спал глубоким сном. О-Ёнэ вышла в столовую. При слабом свете лампы, которую она держала в руке, тускло блеснуло металлическое колечко шкафа. О-Ёнэ прошла в чёрную от копоти кухню, где лишь белели сёдзи. Некоторое время она неподвижно стояла на холоде, затем тихонько отодвинула перегородку в комнате служанки и увидела, что та спит, словно крот, завернувшись в одеяло какой-то невообразимой расцветки. В тоскливой пустоте маленькой комнаты, куда О-Ёнэ следом заглянула, поблёскивало зеркало, вызывая суеверный страх.

О-Ёнэ обошла весь дом, убедилась, что всё в порядке, вернулась и легла в постель. Через несколько минут она наконец уснула. Но вскоре снова открыла глаза. Ей почудился какой-то глухой стук у изголовья. Приподнявшись, она стала слушать и, подумав, решила, что с обрыва за домом что-то упало прямо к галерее комнаты, где они спят. Ничего другого быть не могло. Но она слышала это сквозь сон или уже после? О-Ёнэ стало как-то не по себе. Она дёрнула край одеяла и уже настойчивее стала будить мужа. Она так его трясла, приговаривая: «Проспись, пожалуйста», — что он наконец открыл глаза, ещё полусонный пробормотал: «Ладно, ладно», — и сел в постели. Тогда О-Ёнэ шёпотом рассказала ему о своих страхах.

— Только стукнуло, и всё?

— Да, вот прямо сейчас.

Они замерли, прислушиваясь. Вокруг было тихо. «Холодно», — сказал Соскэ, накинул на халат хаори, вышел на галерею и отодвинул ставень. Но ничего, кроме сплошной тьмы, не увидел, лишь ощутил, как веет снаружи холодом. Он быстро задвинул ставень и, вернувшись, залез под одеяло.

— Всё тихо. Тебе, наверно, приснилось.

Но О-Ёнэ продолжала утверждать, что совершенно отчётливо слышала шум над головой. Соскэ повернулся к жене:

— У тебя нервы не в порядке. Надо что-то предпринять против бессонницы и дать отдых голове.

Часы в соседней комнате пробили два, прервав их разговор. Ночная тишина, казалось, стала ещё более глубокой. Теперь уже и Соскэ совсем расхотелось спать.

— Беззаботный ты всё же человек, — заметила О-Ёнэ, — не успеешь лечь, как тут же засыпаешь.

— При чём тут беззаботный! Просто я сильно устаю, вот и сплю крепко.

И будто в подтверждение этих слов Соскэ опять уснул, в то время как О-Ёнэ продолжала беспокойно ворочаться в постели. По улице проехала тележка. С некоторых пор грохот колёс на рассвете стал будить О-Ёнэ, и она удивлялась, что так быстро наступило утро. Это бывало, как О-Ёнэ установила, в определённое время, и она решила, что проезжает всегда одна и та же тележка. Хозяин её, видимо, спешил развезти молоко или какой-нибудь другой товар, и О-Ёнэ успокаивалась, заслышав знакомый звук, потому что знала, что уже наступило утро и соседи принялись каждый за своё дело. Между тем где-то закудахтали куры, кто-то прошёл по улице, громко стуча гэта. Отодвинув перегородку, вышла из своей комнаты Киё и прошла в столовую, наверно, посмотреть на часы. В это время часть комнаты, где помещалась постель, погрузилась в темноту, в лампе, наверно, выгорел керосин. Лишь через щель в фусума проникал лучик света от лампы, которую держала Киё.

— Это ты, Киё? — окликнула служанку О-Ёнэ.

Через полчаса после Киё поднялась и О-Ёнэ. А ещё через полчаса встал наконец и Соскэ. В обычные дни О-Ёнэ будила его словами: «Вставай, уже пора». А по воскресеньям и долгожданным праздникам вместо «пора» говорила «пожалуйста». Но сегодняшняя ночь оставила у О-Ёнэ какой-то неприятный осадок, и она не пришла, как обычно, будить мужа. Он сам встал и сразу открыл ставни, выходящие во внутренний дворик.

В лёгкой морозной дымке бамбук словно замер, окрашенный сверху лучами утреннего солнца. Иней постепенно таял. Соскэ несколько удивился, заметив, что сухая трава в том месте, где склон круто шёл вверх, выдернута, и виднеется красная глина. Земля у самой галереи, где сейчас стоял Соскэ, была словно бы вытоптана. Уж не свалилась ли сюда с обрыва какая-нибудь собака? Нет, даже самая большая собака не разломала бы ледяную корку.

Соскэ прошёл через комнаты и, надев гэта, спустился в сад. В конце галереи, у входа во внутренний дворик, стояла уборная, и крохотный садик казался ещё теснее. Соскэ всякий раз потешался над О-Ёнэ, когда она предупреждала уборщика нечистот:

— Пожалуйста, осторожней, у нас здесь просто повернуться негде.

Узкая дорожка вела прямо к кухне. Прежде здесь была живая изгородь из кустов криптомерии, редкая, наполовину засохшая, она отделяла этот сад от соседнего. Но совсем недавно хозяин заменил её дощатым забором. Солнце сюда почти не проникало, во время дождя из водостока стекала вода, и благодаря этому летом густо разрасталась бегония. Листья её так густо переплетались между собой, что даже трудно было пройти. В первое время после переезда сюда Соскэ и О-Ёнэ не могли налюбоваться этим уголком. Бегония пережила и криптомериевую изгородь, и старого хозяина и продолжала пускать побеги, как только становилось тепло. Глядя на неё, О-Ёнэ всегда восхищалась:

— Какая всё же прелесть!

Именно сюда и пришёл Соскэ, ступая по инею, и в том месте, куда не проникало солнце, остановился как вкопанный. На дорожке, прямо у него под ногами, лежала чёрная лакированная шкатулка с росписью. Причём не валялась, а стояла аккуратно, будто её специально принесли сюда. Только крышка, внутри оклеенная узорчатой бумагой, была несколько в стороне, футах в двух-трёх, и казалась прибитой к изгороди. Рядом валялись в беспорядке письма и записки. Одно письмо, сравнительно длинное, лежало наполовину развёрнутое с измятым краем. Подойдя ближе, Соскэ невольно усмехнулся: письмо было выпачкано нечистотами.

Собрав в облепленную грязью и инеем шкатулку разбросанные по земле бумаги, Соскэ принёс её на кухню и позвал Киё. Передав ей шкатулку, Соскэ сказал:

— Положи пока вон туда.

Киё с недоумением поглядела на Соскэ. О-Ёнэ в это время подметала в комнатах. Сунув руки в карманы, Соскэ прошёл от входа в дом до ворот, но ничего особенного не обнаружил. Он вернулся назад, расположился на своём обычном месте в столовой у хибати и спустя некоторое время позвал О-Ёнэ.

— Куда это ты ходил, едва встав с постели? — спросила О-Ёнэ, входя в столовую.

— Хотел узнать, что за шум ты слыхала ночью. И выяснил, что тебе не померещилось. Это был вор, он спрыгнул к нам во двор из хозяйского сада. У нас на дорожке валялась шкатулка, а вокруг разные письма и бумаги.

Соскэ вынул из шкатулки и показал О-Ёнэ несколько писем с адресом Сакаи на конвертах.

— Может быть, хозяина обокрали? — испуганно предположила О-Ёнэ.

— Возможно, — ответил Соскэ, сложив на груди руки.

Тут супруги решили, что пора завтракать, и оставили шкатулку в покое, однако за едой продолжали разговор о ночном происшествии, которое, к радости О-Ёнэ, не явилось плодом её воображения. Соскэ же, напротив, был доволен тем, что ничего не слышит, когда спит, и хоть ночью может отдохнуть.

— Нашёл, чем хвалиться, — сказала О-Ёнэ. — А если бы к нам залез вор?

— Не бойся, к таким, как мы, не полезут!

Тут из кухни выглянула Киё.

— Хорошо, что не к нам залезли, а к Сакаи-сан, ведь могли украсть новое пальто хозяина.

От такой прямолинейности Соскэ и О-Ёнэ даже опешили.