После десяти лет супружеской жизни с Халберстамом они разошлись, Эльжбета осталась в Нью-Йорке с собачкой и жила где-то в окрестностях Ист-Виллиджа. Говорили, что за эти десять лет ее американский муж натерпелся всякого, в их квартире постоянно были какие-то гости, в основном поляки в первые недели своей эмигрантской жизни. Эльжбета всех принимала и всем помогала. В костюмах Халберстама ходили безработные польские актеры, которых оказалось немало в Нью-Йорке после военного положения, введенного Ярузельским. Их с Дэвидом автомобиль разбил пьяный актер: куда-то торопясь, он вызвал подозрения у полиции, а на требование остановиться просто перепугался и врезался в крепкий нью-йоркский фонарь, перевернув несколько баков с городским мусором, но, к счастью, не задев никого из пешеходов.

Чтобы Эльжбета смогла получить роль в фильме «Everything is Illuminated», мы с ней встречаемся у «Starbucks». Как всегда, кофе и сигареты. Часто оставляем наш столик, чтобы выйти наружу на перекур. Блумберг запретил курить в барах, поэтому выходим и становимся перед ступеньками сабвея «Astor Place» — того, что направляется в центр города. Я чувствую, что Эльжбета хочет получить эту роль — роль украинки, которая рассказывает своим гостям об уничтожении евреев в селе. Режиссеру хотелось, чтобы этот монолог звучал по-украински, поэтому мы сидим в баре и мучаем текст. Слова мучают Эльжбету, она их пережевывает, украинские смягчения отвердевают в ее произношении, слова с «л» звучат на польский манер, а ударения летают над украинскими фразами как и куда угодно. Эльжбета устает, и мы снова курим. Курим долго. Я знаю, что эта роль для нее слишком важна, несколько лет у нее не было хороших предложений, только одна короткометражка в некоммерческом проекте какой-то молодой режиссерши. Мы снова курим, а потом снова читаем на украинском историю про уничтожение евреев, про Тору, про смерть, про память. Через некоторое время Эльжбета попадает в произношение слов с приблизительной точностью и отчеканивает ударения над словами. «А почему нельзя на английском?» — обижается. «Не знаю, — хочу ее успокоить. — Знаешь, у этих режиссеров свои капризы и прибамбасы…»

Эльжбета была такой одинокой, каким человек может быть одиноким в Нью-Йорке, поскольку это одиночество можно не замечать или по крайней мере делать вид, что не замечаешь. Нью-Йорк — это город одиноких, которые, чтобы от него избавиться, часто приходят в публичные места, теряясь в толпе. У Эльжбеты не было даже этого желания потеряться в людской гуще, это было ее естественное состояние, в нем она чувствовала себя так, как хотела.

Теперь уже Эльжбета, молодая и красивая, вернулась в фильм «Все на продажу», будто домой. И остается там, на экране, привлекательной и веселой, а тень от Гертруды неправильным конусом — как крыло, меняющее форму от направления ветра, — будто колыхается, словно тонкая ладонь Эльжбеты, что зависает в прощании.

Вечер памяти Эльжбеты в польском консульстве в Нью-Йорке начинался моим стихотворением о ней:

Им разрешили забрать то, что возможно было забрать: коров, лошадей, инструменты, мешки с зерном, велосипеды, своих стариков и детей, но они оставляли свои дома и своих умерших. Никто из них не верил, что это навсегда.

На железнодорожной станции Гродзиска Дольного семьи из Дубно ждали отправления. Плакали дети, ревела скотина, товарняки стояли головой на восток, их охраняли советские войска. Война заканчивалась, но их ожидали новые испытания: раззявленные вагоны в направлении на восток, тоска, неуверенность, страх и неизвестность.

В марте 1945-го моему отцу едва исполнилось 5 лет.

Мы не разговаривали с ним о том, что он мог помнить, мы вообще с ним ни о чем не разговаривали за всю жизнь — так по-идиотски сложилось, что мы, по сути, чужие люди. Потому это село Дубно и история его переселения — это история моего отца, его семьи, их общей трагедии, которую они, уже на Тернопольщине, сходясь, обсуждали, вспоминая Дубно. Они — это старые Махно, Собашко, Зеня, Шабатизы — так и не привыкнут к новому месту, и эти базарские поля и холмы никогда не заменят им Сяна и его пологих берегов, их земли и хаты возле Лежайска.

Так вот, когда отец разводился с мамой в Ивано-Франковском городском суде, они стояли перед судьей, который привычно вел, согласно всем параграфам, это дело. Судья еще раз перечитал заявления и взаимные обвинения и дошел до главного вопроса, который задают разводящейся паре: с кем остаются дети? Отец настаивал, чтобы меня оставили с ним, аргументируя, в частности, тем, что меня водят каждое воскресенье в церковь, а он воспитает меня в духе атеизма — ну, в таком, которого требует наша прекрасная родина. Такого поворота сюжета не ожидал даже судья, который, очевидно, был коммунистом и не мог не поддерживать политику своей партии. Он сочувственно посмотрел на маму и развел родителей. А меня оставили маме, точнее — при деде с бабкой.

После этого все связанное с отцом становилось нашей общей борьбой с ним как памятью о нем, к которой, когда подрос, примкнул и я, — уничтожены были все его фотографии, мне рассказывали о нем только плохое, мама вообще отмалчивалась и этой темы в наших разговорах не касалась, даже когда я уже заканчивал школу. Это табу пристало к нему навсегда.

А он жил себе в селе, работая завгаром, потом шофером, меняя женщин, их машины, в отношениях с несколькими любовницами одновременно, ездил в Горький за запчастями для колхозных грузовиков и бухал, — и мы все больше отдалялись друг от друга.

В моей памяти, на ее дне, — мелкие, как зерна песка, детали: то он подзывает меня к стене, дает шоколадку и червонец, я убегаю и рассказываю бабушке, мы с ней возвращаемся на то место через некоторое время — никого уже нет. И только червонец из-под шоколадки выглядывает красным петушиным гребешком.

Мама пыталась найти общий язык с отцом, но у них ничего не получалось. Мамина семья считала, что главная причина в том, что он — из переселенцев, чужой, не наш. Ну, были и другие причины — женщины, алкоголь. Мама обо всем знала, и это отравляло их жизнь.

Суд также обязал отца платить алименты, эти деньги шли на сберегательную книжку, которую дед держал в конторе колхоза им. Калинина. К моим восемнадцати годам насобиралась какая-то там сумма, и, достигнув совершеннолетия, я тут же снял эти деньги, купил джинсы, куртку и кроссовки, а остаток тратил не задумываясь и совсем не жалея, словно мстил отцу за годы его молчания и наше отчуждение.

Теперь с остальным наследством — фамилией, алиментами и своим молчанием — отец передал мне еще и Дубно.

Я как-то вспомнил, что он ровесник Джона Леннона, и прикинул, что про «Битлз» отец вообще не слышал, а если и слышал, то не мог, думаю, быть их фанатом. И вообще музыка отцовских 60-х ассоциировалась скорее с тарахтением моторов колхозных грузовиков. В общем, это не так уж важно, что отцовское поколение в основном шоферило, потому что, научившись водить машину в бучачской шоферской школе, эти парни становились независимыми и современными. Не знаю, какой из отца был шофер, но маме удалось как-то его уговорить сдать экзамены в Ровненский автомобильный техникум на заочное отделение. Такой поворот открывал перед отцом неплохую перспективу пересесть из кабины грузовика в кресло какого-нибудь кабинета. Раз в полгода он выбирался в Ровно на сессию, мама складывала ему все самое необходимое: книги, рубашки, зубную щетку, белый зубной порошок и деньги. Они прощались недели на две. Кто-нибудь из его коллег подбрасывал отца до Чорткова, а дальше — автобусом до Ровно. После этих двух недель мама расспрашивала отца про учебу, про сессию, про предметы, на что тот отвечал путано и нервничал, будто она ему не доверяет, связать нить рассказов про учебу ему как-то не удавалось. Жил он там, кажется, у далекого родственника, тоже переселенца из Дубно.