Круминьш не пошел в палатку. Расстелил пиджак возле костра и лег, подперев голову. Так лежал он, глядя на звезды, пока голова не склонилась сонно на подложенный в изголовье рюкзак…

Полотнище, закрывающее вход в палатку, приподнялось, и из-под него выглянула Луиза. Некоторое время она приглядывалась к лежащему Круминьшу и прислушивалась к дыханию спящих в палатке товарищей. Затем осторожно, шаг за шагом, передвигаясь на коленках, вылезла из палатки. Присев на корточки, огляделась, пригладила растрепавшиеся волосы, по-прежнему на четвереньках подкралась к Круминьшу и села возле него. Долго глядела на него, осторожно протянула было руку к его лбу, но только подержала ее над головой спящего, не решаясь притронуться. И так же осторожно, словно даже это движение могло нарушить сон Круминьша, отвела руку в сторону и только тогда опустила себе на колено.

Так Луиза продолжала сидеть, не шевелясь и не сводя глаз с лица спящего. Но кому не доводилось испытать на себе во сне пристальный взгляд человека? Кто не помнит, какое беспокойство овладевает при этом спящим?! Круминьш что-то сонно пробормотал и повернул голову. Заметив, как затрепетали его веки, Луиза отвела взгляд, но было уже поздно – Круминьш сел одним движением. Он проснулся так, как просыпаются охотники и разведчики, – мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию, без зевков и потягивания. Присутствие Луизы не только не испугало, но даже не удивило его. Он улыбнулся и протянул руку. Она схватила ее обеими руками и прижала к своей щеке. Ладонь Круминьша была так горяча, что Луиза с наслаждением зажмурилась. От руки Эджина пахло дымом и чуть-чуть табаком, ровно настолько, чтобы этот запах не был неприятен.

Круминьш охватил Луизу свободной рукой и притянул к себе. Ему не нужно было употреблять для этого никакого усилия: она сама подалась к нему.

Луиза лежала возле Эджина на песке, нагретом пламенем костра, и смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. И ей чудилось, что нет возможности отличить, где горят звезды в небе и где глаза Эджина. Ее губы шевелились без звука, но ему казалось, что он хорошо слышит и уж, конечно, понимает каждое не произнесенное ею слово.

Вокруг них полусонным предутренним шелестом шептались деревья. В ногах едва слышно журчала в камышах река. Где-то изредка вскрикивала выпь. Но, видно, до болота было очень далеко. Луизе подумалось, что стон птицы похож на грустный зов фаготиста.

Несмотря на свежий предрассветный ветерок, тянувший с реки, Луизе не было холодно: Круминьш накинул на нее свое одеяло, оставив себе всего лишь маленький, совсем маленький край. Луизе казалось, что от Круминьша исходит столько тепла, что и вовсе не будь здесь одеяла, ей не было бы холодно.

Было так хорошо, что скоро перестало хотеться глядеть даже в глаза Эджину… А может быть, это и были звезды, а вовсе не его глаза?.. Может быть…

Едва шевеля губами, так тихо, что Круминьш не слышал слов, она шептала:

Она осторожно – так осторожно, что Эджин и не почувствовал, – коснулась губами его опущенных век и сама закрыла глаза…

Из того, что случилось, Луиза видела только мелькнувшее перед нею в сером полумраке рассвета искаженное лицо Мартына; видела, как его колено опустилось на грудь спящего Эджина, прижимая его к земле. В следующий миг в руке Мартына сверкнуло широкое лезвие ножа. А еще через мгновение, не успев издать ни звука, она почувствовала во рту вкус теплой крови и, словно издалека, услышала злобное рычание Мартына. Выпущенный им нож упал в песок перед самым лицом Луизы. Она схватила нож. А сам Мартын, отброшенный сильным толчком Круминьша, упал на спину, вздымая вокруг себя тучу пепла потухшего костра.

Только тогда Луиза закричала. Крик ее был истерически пронзителен. Из палатки выскочил Силс. За ним, сонно потягиваясь, выползла Ирма. Круминьш сидел, болезненно морщась и потирая грудь. Мартын медленно поднялся и процедил сквозь зубы, не глядя на Круминьша, но так, чтобы он мог слышать и только он один:

– Все одно ты от меня не уйдешь…

Рука Луизы ходила ходуном, когда она передавала Силсу нож Мартына, и губы ее дрожали так, что она ничего не могла сказать.

В народе болтали, будто Квэп не совсем нормален, – служба в Саласпилсе не прошла ему даром. Но сам Арвид Квэп, да и не только он сам, а и те, кто знал его поближе, понимали: это болтовня, не больше, чем болтовня! О ком не говорят дурно? В особенности когда нечего делать и больше не о ком говорить, сплетничают о ближайшем соседе! Зависть ближних – плохая основа для репутации человека; будь даже его жизнь прозрачна, как хрусталь, и чиста, как душа младенца.

В нынешнем «Лагере № 17 для перемещенных» не было латышей, избежавших могил Саласпилса, а значит не было и людей, знавших Квэпа в прошлом. Жители лагеря № 17 могли судить о Квэпе не иначе как по отдаленной молве. А ведь молва складывается, подобно хвосту кометы, из частиц туманности. Каждая частица в отдельности, может быть, ничего и не стоит, но собранные вместе, они образуют хвост, и такой липкий и длинный, что человеку отделаться от него труднее, чем от собственной жизни.

Простые люди не могли себе представить, что можно спокойно ходить по улицам, есть, спать и просто даже жить, если хотя бы половина того, что приписывали Арвиду Квэпу, была правдой.

Разные люди были в лагере: такие, которых оккупанты силой угнали с родины, и такие, которые сами бежали, спасаясь от справедливого суда. Но все носили теперь странное наименование «перемещенных лиц». Тут были люди различных профессий и разных слоев общества в прошлом. Были учителя и коммивояжеры, электромонтеры и артисты, прачки и портнихи, ученые и не окончившие курс гимназисты, землепашцы и инженеры, и люди иных, самых разнообразных профессий и положений. Не было в лагере только тех, кто покинул Латвию с чековыми книжками в карманах, – капиталистов и спекулянтов. Для таких нашлось пристанище там, где можно было делать деньги. Но теперь не о них и речь.

Что касается самого Квэпа, то он не был склонен поддерживать собственную репутацию в том виде, в каком она нравилась бывшим полицейским и добровольным стражникам – айзсаргам! Он считал, что еще не настало время выйти из тени таким, как он. А пока он скрывался в тени вот уже восемь лет. С того самого дня, как пришлось сменить службу в нацистском лагере Саласпилс на скромное положение рядового перемещенного, без всяких официальных званий, хотя это вовсе и не означало отсутствие у Квэпа сложных обязанностей. На службе у главарей новой эмиграции обязанности Квэпа не стали более узкими по сравнению с тем, что он делал прежде, но даже расширились. В Саласпилсе его главной функцией была организация шпионажа среди заключенных. Ныне к роли организатора внутреннего осведомления среди перемещенных прибавились кое-какие операции внешнего порядка. Эти операции протекали далеко за пределами лагеря № 17 и даже за пределами страны, где находился лагерь. За последние пять лет Квэп сделал успехи и приобрел у Центрального латвийского совета репутацию хорошего организатора разведки. Главари Совета были им довольны. Был доволен собою и он сам. Темным пятном маячила на горизонте только угроза, что придется когда-нибудь самому отправиться за кордон для выполнения какой-нибудь антисоветской диверсии. До сих пор Квэпу удавалось благополучно обходить этот риф. Он всегда умудрялся подсовывать вместо себя кого-нибудь другого. И каждый раз потом благодарил Бога за то, что его миновала неизбежная участь очередного посланного за советский кордон: очутиться в руках советских властей.

С тех пор как начали планомерно работать школы для подготовки диверсантов и шпионов, организованные руководством новой эмиграции, опасение Квэпа быть посланным в советский тыл сделалось меньше. Школы давали молодых парней, подготовленных по всем правилам науки шпионажа и диверсий. Право, эти молодчики были надежней его самого в таком деле, как путешествие за кордон. И если бы не пилюля, поднесенная Совету двумя молодцами из выпускников шпионской школы, все шло бы как по маслу.