Все это меня угнетало, в особенности же я досадовала, когда мне передавали городские сплетни. Матушка не выносила моих упреков. Они задевали ее гордость, она не желала их слушать.

— Не кажется ли тебе, моя дорогая,— говорила она,— что ты не совсем верно понимаешь, кто из нас мать, а кто дочь. Не пристало дочери поучать свою матушку.

— Безусловно,— в гневе отвечала я.— Я никогда не забуду, что вы наша мать! Тем не менее, матушка, не забывайте и вы, что я старше вас и мой жизненный опыт богаче…

Мать иронически усмехнулась.

— Знаю, знаю, что ты старше,— уколола она меня.— Это и так видно… Тебе давно пора замуж, дорогая дочь. Твои замашки старой девы начинают действовать мне на нервы. Не люблю старых дев, они просто невыносимы…

Меня охватил гнев.

— Да,— говорю ей горько,— я уже немолода, и прелести мои увяли. Я это прекрасно знаю. Не стоило трудиться еще раз напоминать мне об этом. Однако вы забываете, что молодость моя ушла на заботы о сиротках. Я не могла доверить их вам, видя ваше легкомыслие и непостоянство. Судьба семьи вас не интересует, вы помышляете лишь…

— Договаривай, дочь моя,— равнодушно проронила матушка, изучая в зеркале свое лицо.

— Да, вы думаете лишь о непристойных вещах,— взорвалась я.— О том, как привлечь мужчин. Увы, я не в силах помешать вашим посягательствам на сердца посторонних мужчин. Но я не допущу, чтобы вы испортили нашего Леопольда, этого неискушенного юношу…

— Леопольда?!

— Вы меня великолепно понимаете. Я не раз наблюдала, как вы лежите при нем на кушетке, поигрывая веером, и в вашем голосе слышатся фривольные нотки светских дам. Испытываете на невинном юноше свои чары. Так знайте же, я не позволю ему увязнуть в ваших тенетах!

Матушка звонко рассмеялась.

— Боюсь, ты не в своем уме, дорогая дочь,— проговорила она и, гордо вскинув голову, вышла из комнаты.

Из ее спальни послышалось:

— Леопольд! Она сошла с ума!

Это была уже не первая моя размолвка с матушкой. Ее легкомыслие поражало и печалило меня. Но вскоре я успокоилась, поняв, что ее чары не действуют на Леопольда. Он по-прежнему учтив и галантен, но проявляет к ней лишь сыновнее внимание.

К осени наш городок ожил. Гимназисты вернулись после каникул и наполнили улицы буйным весельем. Примерно в середине сентября приехала драматическая труппа и было объявлено о ряде спектаклей. Актеры разбрелись по городу с афишами, зазывая публику. Входя в калитки, они тросточками отбивались от собак, яростно наскакивавших на незваных пришельцев.

Мы были радостно возбуждены, ибо появление актеров прервало однообразное течение жизни. Особенно взволновалась матушка Венцеслава. Ведь приехали новые люди, в которых горит пламень искусства! Один лишь папенька Рудольф сохранял хладнокровие и театром не интересовался. Актеров он не любил, подозревая их в ветреной безнравственности и мотовстве. Кроме того, они произносили со сцены речи, сотрясающие государственные устои, пели легкомысленные куплеты, подвергающие насмешке высокие учреждения. А посему идти с нами на первый спектакль он отказался.

Вскоре одно лишь имя было на устах всех жителей города. Молодые и не очень молодые барышни, замужние дамы и гимназисты с утра до ночи шептали: «Станислав Моймир Кветенский».

Все мы плакали от умиления, когда, картинно перебросив через плечо край плаща, он подходил к освещенной рампе и прямо в зал произносил грозные заклинания и пылкие любовные монологи.

Мы жили его жизнью, вместе с ним надеялись и любили, наши сердца сжимались от дурных предчувствий, если упрямые родители препятствовали его соединению с возлюбленной, а когда в последнем действии он умирал на жалком, бедняцком ложе от невыразимой любви, мы оплакивали его, словно близкого родственника. Но потом он появлялся перед занавесом, полный обаяния и самоуверенности, кланялся публике, и нашим восторгам не было конца.

Открытки и фотографии, подписанные его именем, украсили семейные альбомы в плюшевых переплетах. На нашем буфете теперь тоже стоял его портрет в виде рыцаря со шпагой на боку. А в нижнем углу было написано: «Поклоннице Талии пани Венцеславе Явурковой с уважением. Преданный ей Станислав Моймир Кветенский».

Высокую, статную фигуру трагика можно было видеть в парке возле замка. Там он прогуливался вечером, сопровождаемый толпой восторженной молодежи, которая держалась от него на почтительном расстоянии. Особенно любил он остановиться в картинной позе перед барочным порталом замка — широкополая шляпа надвинута на высокий лоб, руки заложены за спину, туманно-меланхолический взор блуждает где-то вдалеке… Так стоял он неподвижно, пока его черный силуэт не расплывался в мягком сумраке.

Побуждаемая светским честолюбием, матушка изо всех сил старалась залучить актера к нам на обед. Впрочем, он не заставил себя упрашивать слишком долго и однажды появился у нас, завернутый в свой великолепный плащ, помахивая камышовой тросточкой. Венцеслава была вне себя от восторга, зато папенька был явно не в духе и выглядел мрачно.

Впрочем, откровенно говоря, гость и на меня произвел не слишком благоприятное впечатление. Беспощадный дневной свет подчеркивал грубые складки кожи, испорченной театральным гримом. Глаза, демонически сверкавшие со сцены, теперь были бесцветны, а тяжелые мешки под ними свидетельствовали, что пора его молодости давно миновала.

Ко всему еще пан Кветенский оказался обжорой и любителем выпить. Он жадно оглядел выставленные на стол яства и весьма грустно воспринял окончание обеда. Затем устало погрузился в мягкое кресло и принялся пичкать нас рассказами о себе и своих успехах, пересыпая их именами знатных особ, якобы игравших в его жизни немаловажную роль. Он упоминал о каких-то маркизах в охотничьих замках, о жарких объятиях под звездным небом, намекал на тайны перехваченных любовных посланий, на дуэли с ревнивыми мужьями.

Вскоре мы были по горло сыты его россказнями, за исключением матушки, которая не спускала с актера глаз и ловила каждое его слово. Пан Кветенский брал ее за руки и сочным баритоном восклицал:

— Милостивая пани! Вы одна умеете понять меня! О, когда б я мог склонить свою усталую голову на вашу грудь и выплакать на ней свое горе, горе человека, чей удел — быть непонятым и гонимым!

Услышав подобные слова, отец от злости весь налился кровью, нацепил кивер и, свирепо покосившись на гостя, вышел. А потом приказал мне вести за матушкой неусыпное наблюдение и обо всем ему доносить.

Однажды пан Кветенский заставил Венцеславу продекламировать какое-то стихотворение. Жеманясь, точно школьница, она промямлила стишок.

Актер восторженно закатил глаза и экзальтированно воскликнул:

— Талант! Божественный талант!

О матушка!..

Заслуживаешь ли ты сего возвышенного имени, матушка Венцеслава?! Разве поступает так заботливая мать семейства? О легкомысленная женщина, ты пренебрегла своими обязанностями, чтобы броситься в объятия постороннего мужчины, погрязнуть в пучине плотских наслаждений. Ты покинула деток, о которых должна была заботиться, лишив их материнской ласки. В погоне за призраком любви ты оставила свою Геленку, которая сейчас играет пестрыми лоскутками в углу, что-то беззаботно лепеча себе под нос; ты забыла, что дома тебя ждут маленькие Клара, Губерт и Войтишек, чтобы показать тебе свои школьные табеля и похвастать успехами; ты покинула Бланку, которую обещала сопровождать на уроки танцев, и даже не вспомнила, что у тебя есть еще и Алоис, а ведь он в любой момент может приехать, дабы погреться у родного очага; забыла ты и меня, Гедвику, свою верную помощницу, и дважды обманутого тобой Людвика. В первый раз ты изменила ему, будучи невестой, теперь отняла у него и материнскую любовь.

Нет, никогда не забуду тот печальный вечер… Зрители покидали театр весьма недовольные. Вместо пана Кветенского, всегда выступавшего в главной роли, на сцене появился другой, второстепенный актер. Помню, я была чрезвычайно раздосадована и взволнована, когда во время антракта люди спрашивали меня, что случилось с паном Кветенским — словно актер был уже членом нашего семейства. Эти расспросы приводили меня в негодование. Я видела, что наше бесчестие становится предметом городских пересудов.