Я встретила их с противоречивыми чувствами. Конечно, я радовалась, что папенька вернулся с этой ужасной войны живым. Но теперь перед нами возникал сложный вопрос: кого считать настоящим отцом — пана Гибиана или месье д’Эсперей? Пан Гибиан был папенька давний, довоенный. С другой стороны — официально он лишился всяких прав, поскольку был объявлен умершим. Матушку Авдотью я приняла с уважением, как подобает дочери. Но посоветуйте мне, кому я должна отдать дочернюю любовь — матушке Авдотье или матушке Божене?

К счастью, папенька Гибиан сам понял сложность нашего положения и решил добровольно уступить права отцовства Гастону. Он переехал со своей семьей в деревню, и там, мертвый для нас и для государственных учреждений, начал новую жизнь.

Жестокий грипп, с необычайной силой обрушившийся на всю планету, унес множество жизней. Его жертвой стала и наша дорогая матушка Божена. Утром она вернулась с танцев и почувствовала себя плохо. Я просила ее лечь, но она не послушалась и вечером снова отправилась танцевать — настолько захватило ее необузданное стремление урвать от жизни все, что можно. Эта мысль, по моим наблюдениям, не давала покоя большинству людей. Матушка потеряла сознание в объятиях своего партнера. Безжизненное тело, охваченное жаром, привезли к нам какие-то чужие господа во фраках. Так и не придя в себя, матушка Божена через несколько часов скончалась.

Вскоре после описанных событий папенька Гастон довел до нашего сведения, что вступил в брак с балериной Лилиан Дауер. Одновременно он сообщил, что прикомандирован к французскому посольству в Буэнос-Айресе. Вся семья сопровождала молодоженов до порта Шербур. Там, сердечно с нами простившись, они вступили на корабль. А мы плакали и махали белыми платочками, пока пароход не скрылся за горизонтом…

Мы плакали и горевали, что безжалостный корабль увозит наших дорогих родителей в чужие края, но Людвик утешил нас мудрым словом — мол, мы еще должны благодарить бога за то, что избежали горестной судьбы стольких сирот, так и не познавших родительской ласки.

А год спустя почтальон принес нам письмо, содержавшее радостные вести. Матушка Лилиан подарила своему супругу сыночка Мануэля и дочурку Долорес. Я все собираюсь к ним съездить, но никак не могу решиться. Упрекаю себя за черствость, за отсутствие родственных чувств. Как же так, ведь у меня есть братец и сестрица, а я до сих пор не собралась навестить их, полюбоваться ими! Впрочем, когда погода установится, я непременно отправлюсь в путь. Больше откладывать нельзя, люди осудят…

— Да!

— Я Гимеш — секретарь местного Общества любителей просвещения. Гимеш Ян!

— Очень приятно, господин секретарь!

— Позвольте, маэстро, я возьму ваш портфель!

— Что вы, что вы — да я не расстанусь с ним ни за что на свете и прошу вас, не называйте меня «маэстро»: перевелись теперь мастеры, остались одни ломастеры!

Этот разговор происходил на вокзале небольшого чешского городка, в толпе сошедших с поезда пассажиров.

Мы сразу же узнали друг друга.

Люди, несущие в массы свет знаний, держатся и одеваются с подчеркнутой скромностью, но глаза на их аскетических лицах излучают скрытую гордость от сознания приобщенности к духовным ценностям, которыми они овладели и теперь горячо их пропагандируют.

Немного осталось на чешской и моравской земле подвижников, способных выстоять в труднейших условиях и преисполненных желания своротить горы всеобщего безразличия к культуре.

Тому, кто пришел вас встретить прямо на вокзал, предварительно поменявшись в школе часами с коллегой-учителем или отпросившись у начальства со службы,— крепко пожмите руку! И не позволяйте снимать перчатку. Ободрите его, поддержите словом и делом — на благо культуры! Они ее одинокие гонцы. Первые ласточки. Потому и дрожат они от вечной своей неуверенности, как майские бабочки, трепещущие от холодного дыхания ледяных людей ^{74}.

Они ваши братья по духу.

Не обращайте внимания на их чрезмерную учтивость, постарайтесь преодолеть их искреннюю или напускную застенчивость! Эти, в общем-то, похвальные качества не столько сближают, сколько разъединяют людей. Вежливая учтивость возводит между ними угрюмые крепости с бастионами, мрачными башнями и казематами в метровой толще стен.

Я взглянул на пана секретаря Гимеша, раздумывая, как найти кратчайший путь к его сердцу.

А он в это время трудился не переставая.

— Мое почтение, пан советник, пан управляющий, пан доктор… а, привет, Карличек! — раскланивался он на все стороны.— Приветствую вас, пан комиссар, вы, конечно, придете на лекцию, не так ли? Ага, прекрасно! И захватите с собой нотариуса — он уже приехал,— маэстро Йо… А ты, Ярка? Что ты делаешь вечером? Да оставь ты свое лыжное общество, посвяти наконец себя настоящей культуре, будет замечательно, вот увидишь! Привет, Зденичка! Ты здесь, конечно, с мамочкой: я оставлю для вас билеты! Целую ручки!

Я не спеша шел впереди, размахивая портфелем и шаркая подошвами о землю, чтобы счистить с них налипший мокрый снег.

Пан Гимеш, запыхавшись, догнал меня:

— Простите, маэстро, надо всех предупредить: мы хоть и развесили объявления на улицах и в магазинах, но сегодня вечером в городе сразу несколько мероприятий… На худой конец зал заполнят девушки из педагогического — директор человек весьма культурный, к тому же — он член комитета окружного просветительского…

Приноравливаясь к моей походке, пан секретарь при этом пытался пристроиться ко мне с левого боку.

— Этого я не позволю! — говорю я, отодвигаясь.

— Но иначе нельзя, маэстро, ведь вы же наш гость… Но… не…

— Какой там гость! — возражаю я, резко отпрянув в сторону.

Так мы топчемся какое-то время, пока не упираемся в почерневший забор привокзального склада.

— Ну что с вами поделаешь? — сдаюсь я наконец и беру пана Гимеша под руку.

— Хорошо ли вы доехали, маэстро?

— В Праге что-то стряслось с электричеством, даже в скором не топили, и мы мерзли как цуцики — зато ваш паровичок нас так подогрел, и я бояться перестал за свою носопелку,— ответил я на пражском диалекте и взглянул на секретаря, на его юношески бледное лицо со скудной мягкой растительностью под носом и редкими рыжими волосиками на девичьем подбородке.

Он даже не улыбнулся. Не клюнул на мою фамильярность. Его лицо оставалось серьезным, почти суровым. Он сделал вид, что вообще ничего не слышал и полностью ушел в свои мысли. Потом, как бы возвращаясь к действительности, он поднял рыжие брови, сжал губы и, повернув ко мне голову, заботливо осведомился:

— Вы не устали, маэстро?

— Нисколечки,— засмеялся я, дружески пнув его в бок, что на языке нормальных людей должно было означать: «Да оставь ты свои церемонии, приятель, и скажи наконец что-нибудь путное».

Но пан Гимеш никак не прореагировал и на это, а горячо и в то же время весьма любезно принялся мне объяснять:

— Супруги Жадаки давно уже ждут вас, маэстро. Пани Мери настаивала, чтобы я встретил вас с машиной. Но пан Поспишил куда-то уехал, а другой наш водитель, пан Щтянтейский вернулся только рано утром — он сопровождал экскурсантов и теперь отсыпается, и его жена сказала, что не станет его будить, чтобы ехать на вокзал. Простите нас великодушно, маэстро, нам совсем недалеко. Осторожно! Здесь лужа!

Мы перешли утопающую в грязи привокзальную улицу. Поредевшая толпа пассажиров таяла у домов городской окраины. Теперь мы бодро шагали по мощеному тротуару, вдоль забора, отгораживающего футбольное поле.