Маэстро, аббат и майор, бескорыстно преданные своим взглядам и профессиям, могут друг с другом договориться. Но те, которые признают лишь относительную еженедельно меняющуюся правду и любят, от случая к случаю, то одно, то другое занятие, не могут их понять. Маэстро, аббат и майор одиноки.

Тишина, наступившая вслед за вопросом каноника, текла подобно Орше. Майор снял перчатки и, подойдя к шкафчику, достал оттуда бутылку.

— Анна уезжает,— сказал он,— а Катержина вернулась. Анна — красивая, а Катержина — безобразная, и все-таки они друг на друга похожи. Я слышал, как Анна делилась своими мнениями с пани Дуровой. Называла Антонина грубияном, Роха — пустым книгоедом, а обо мне судила, видно, еще хуже, так как ушла с Арноштеком, решив, что он одержал надо мной верх.

— Вы с ним дрались? — спросил Антонин.

— Сегодня утром,— ответил майор,— в аллее дубков фокусник несколько раз ударил меня тросточкой.

— Послушайте! — воскликнул каноник и поставил стакан.— Вы это стерпели? Не защищались?

При этом аббат сжал кулак и, подойдя вплотную к обоим приятелям, принялся рассказывать о своей решительности с Анной во время ночного похождения.

— Когда я увидел,— говорил он,— что пьяницы из «Зеленой девы» лезут через окно в фургон, меня охватила такая ярость, что я готов был проломить негодяям череп, и жалею, что кулак мой не был ни раскален, ни остер, ни достаточно могуч.

— Вы действовали правильно,— промолвил Антонин,— так как не прибегли к своему оружию, не стали припирать буянов цитатой. Вы с майором — доблестные мужи. А впрочем, что до того? Пейте!

Когда стаканы были осушены, каноник в раздумье промолвил:

— У Антонина довольно широкий круг интересов. Отчего Анна не предпочла его остальным?

— Она меня выбрала довольно быстро,— сказал маэстро,— но как раз потому это длилось недолго.

Потом, решив больше не говорить об Анне, он стал показывать майору упражнения, укрепляющие мышцу левого желудочка сердца. Аббат открыл книгу, а когда маэстро окончил объяснение, занялся своей игрой и майор, вращая кисти и храня важное молчание.

В это время пани Дурова стояла в ивняке. Потемневшая Орша быстро струилась мимо нее, над головой порхали птицы, которых Катержина не знала, но она была спокойна. На колокольне святого Лаврентия пробили часы. Их бой заставил Дурову вспомнить об обеде, и она, переменив место, увидела над крышами кабин голову мужа.

«Ишь,— подумала она с досадой,— Антонин в уединении упражняет свои телесные силы. Уверена, что где-нибудь в углу аббат уткнул нос в книгу; если б я его слушала, я никогда бы не могла понять, где начало его книжных речей, и не дождалась бы конца. Оба они — одержимые, да и майор со своей топорной важностью, которая не боится насмешки, нисколько не уступает им, потому что только дураки служат прошлому и не пользуются тем, что есть».

Тут пани Дурова огляделась по сторонам и вдруг на дороге к селу Студеному, уходящей по другому берегу круто вверх от реки, увидела зеленый фургон, который тащила крестьянская лошадь. Арноштек сидел на козлах и щелкал бичом. Анна шла рядом, опираясь рукой на стенку фургона, а сзади бежала собачка.

«Ах,— вздохнула пани Дурова, чувствуя, что у нее вдруг уходит почва из-под ног, и вытерла тыльной стороной руки слезу.— Ах, ах, ах, как прекрасно колдовать огнем и играть по всему свету маленькими круглыми вещичками. Как прекрасно считать дни до трех и проезжать город за городом!

Как прекрасно строить действие с начала до конца и вновь и вновь повторять его перед людьми, среди которых никто, кроме тебя, не знает, что будет дальше.

Фонари! Волшебная шляпа! И высоко натянутый канат! Глядите на меня, зрители, как я, во фламандском трико, поддерживаю Арноштека, потому что он — слабенький фокусник.

Как это прекрасно! Как прекрасно быть кудрявым!»

К. Полачек

ГЕДВИКА И ЛЮДВИК

_{Перевод В. Каменской}

сли когда-нибудь, милый читатель, ты попадешь в окружной городок В., прошу тебя, загляни ко мне. Не побрезгуй осиротевшей старушкой, которая рада видеть у себя новых людей и готова рассказывать об удивительных событиях своей жизни всякому, кто согласится терпеливо выслушивать женскую болтовню.

Жилище мое ты найдешь без труда. Это одноэтажный домишко, ветхий и невзрачный, с покосившимися и осевшими от дряхлости стенами. В дождливую пору под слоями извести над дверью проступает надпись:

Стоит мой домик на улице, которую с давних времен зовут Переполошной. Поначалу-то она была Костельной — в конце ее ты увидишь пеструю лужайку, на которой стоит костел святых Косьмы и Дамиана. Но местные жители такого названия не помнят. В народе улочку окрестили Переполошной, потому как она сбегает с крутого склона вниз, точно всполошенное стадо.

Да и Костельной она была лишь поначалу, с тех пор ей частенько приходилось менять названия. В годы бурных политических событий ее именовали улицей Декларации ^{61}, позже, когда пассивное сопротивление наших представителей было сломлено, она стала называться улицей Вацлава Бенеша-Тршебизского ^{62}. А совсем недавно ее окрестили проспектом Освобождения ^{63}. Но мои земляки не признают ни одного из этих названий и упорно придерживаются старого. И посему, если ты, читатель, захочешь меня найти, спрашивай Переполошную улицу, дом тридцать семь, барышню Гедвику Шпинарову.

Обыкновенно я сижу у окна, скрытая от посторонних взоров розовыми и голубыми шарами гортензий, и смотрю на улицу. Немало людей пройдет мимо меня за день, но я не узнаю́ их. Я как тот мальчик из сказки, которого в ночь на страстную пятницу поглотила разверзшаяся скала и выпустила лишь через сто лет. Всех я пережила, но пришло время и мне присоединиться к моим дорогим усопшим.

Когда глаза мои устают от мельтешения за окнами, я перевожу их на противоположную стену комнаты, где висит портрет моего первого папеньки Доминика Шпинара. Тут я забываюсь, и чудится мне, будто я слышу глухие удары, доносившиеся прежде со двора, когда там работал папенька. Он был бондарем, делал бочки для здешней пивоварни, а заодно и деревянную кухонную утварь, которую потом продавал на ярмарке.

Вижу его суровое, худое, никогда не улыбающееся лицо, его согнутую, словно лук, спину. Вот он ходит по дому, вздыхает и бормочет: «Ох, суета сует, доколь ты будешь властвовать над нами?» Мысль его блуждала где-то вдалеке от нашей бренной жизни, охотнее склоняясь к наукам и благочестию. Слыл он ревностным католиком, но, пожалуй, в своей набожности был чрезмерно нетерпим. А посему предпочитал общество малоземельного крестьянина Ротганзла, белобородого молчаливого старца, да канатного мастера Ежека; оба были «чешские братья» ^{64}. Так втроем они и сиживали на лавочке перед домом, беседуя о религии. Их роднило глубочайшее презрение к мирской суете. Вот когда папенька бывал разговорчив! Он рассуждал о небесных светилах, об их незримых путях, неподвластных людскому разуму, о бездонных высях, пред коими трепещет и смиряется гордыня человеческая. Ни мне, ни брату Людвику, который был двумя годами старше меня, шалить не дозволялось; мы обязаны были присутствовать при этих глубокомысленных беседах. Как пугали нас папенькины рассказы о греческих мудрецах и их деяниях! Частенько все эти Эмпедоклы ^{65} и Сократы являлись нам во сне, и мы с громким плачем просыпались.