— Доброго здравия, староста!

Откуда ни возьмись, на дороге возник Вондрак, предводитель зборжовских радикалов.

— И вам также, и вам также! — ответствовал староста, приподнимая шапку, причем необходимо заметить, что до посещения К. Мног. Корявого дядюшка Ировец наверняка сказал бы попросту: «И тебе тож, Ирка!» Отчего он вдруг перешел с Вондраком на вы и употребил городское «также» вместо привычного деревенского «тож», Вондрак, разумеется, прекрасно понял.

— Ах, чертов сын, так ты эдак? — Ирка до того разозлился, что даже на минуту потерял дар речи, а потом, хотя на дороге, кроме них двоих, не было ни души, сделал вид, будто перед ним целая толпа земляков, и стал выкрикивать, блея на самых высоких нотах:

— Люди добрые, вы только гляньте, что деется! Думаете — это староста Вотава? [9] Какой там, это же сам пан Ировец, второй человек в округе. До первого-то ему не дотянуть. Ха-ха-ха-ха! — расхохотался он за всю воображаемую толпу.

А Ировец, точно та незримая толпа наблюдала за ним, выпятил грудь и широким, размашистым шагом направился к деревне.

Только перед самой своей усадьбой он вдруг как-то сник.

По приобретенной в последнюю пору привычке он украдкой глянул на щипец дома, где чистенький и четко выступающий на фоне стены парил святой покровитель Флориана Ировца и его рода, как бы вознося над усадьбой и всем селеньем свой охранительный кувшин. Поскольку солнце светило прямо на фронтон и в этот момент собиралось опуститься за горы, в Баварию, каждая черточка рельефа была обведена фиолетовой тенью, отчего глаза святого ожили, а на лице появилось столь строгое и хмурое выражение, что Ировец испугался.

О зборжовских хозяевах обычно говорилось (эти сплетни, разумеется, шли от голытьбы) — будто у них на всех одна совесть, которую они вечно друг у друга одалживают, и понадобись она кому, так и не сыщешь. Похоже, на сей раз она загостилась у Ировца. Во всяком случае, что-то заговорило в нем, но, к сожалению, понял он голос совести превратно.

Строгий взгляд патрона наш Ировец истолковал как упрек. Ведь в то памятное утро, когда святой заявился к нему и вручил свой дар, Ировец обещал обновить его изображение и освежить выцветшие краски, но слова своего не сдержал. Что лицо покровителя может выражать недовольство обращением с небесным даром — ему и в голову не приходило.

— Да велю же, велю тебя подновить! — отмахнулся староста от укоров совести, точно от назойливого заимодавца, и вбежал в дом.

По дороге он заметил, как пожелтел на его полях ячмень, хотя пора цветения еще не отошла!

«Ну кто бы сказал, что такое возможно всего за один солнечный денек? — думал он.— А ведь на том склоне сплошь — раскаленные каменья торчат, что зубы изо рта».

Ировец бросился к дымоходу, дабы подтянуть шнур на «Дождик», а потом, все еще в «свадебном» костюме, встал у завалинки и воззрился в синее небо, которое являло редкостную картину начавшегося ни с того ни с сего грибного дождичка. Бисеринки дождя искрились в лучах заходящего солнца, падая с лазурно чистого небосвода. Только минуту спустя на небе возникла золотисто-бурая полоса, и боком к Спаневицам встала радуга.

И как будто лишь теперь приказание Ировца, дернувшего за шнур, добралось по нему до самых истоков, или, вернее, до самого хранилища небесной влаги — вслед за первыми искрящимися дождинками, сливаясь в струи, взбивая пыль на дороге, стали падать тяжелые, темные капли, в листве ракитника поднялся говорливый шелест.

А над Спаневицами раскинулась еще одна радуга.

Солнышко, рдеющий лик которого был исполнен прощальной печали, протягивало к нашему краю две длинные руки в прозрачных, золотистых рукавах и, расставаясь с ним, медленно склонялось за Чмертовом на немецкую сторону…

Тут нежданно-негаданно налетела густая туча и, полными пригоршнями разбрасывая влагу, поспешила прервать трогательную сцену прощания — обе радуги быстро погасли…

«Ну велю же… велю! — мысленно еще раз повторил дядюшка, стоя у завалинки и наблюдая столь явственные результаты своих манипуляций с вервием погоды.— Ах ты мой святой, золотой ты мой Фролианек, да велю же я, велю тебя подновить! И как это я, черт подери, в городе не вспомнил!»

(Хотя в душе, пожалуй, был рад, что не вспомнил!)

Затем по всей округе разнеслось его громогласное:

— Баруш!!!

О девы, милые девы родного края!

Как мне воспеть ваши прелести?!

Вижу восторженным своим взором, как вы заполняете во время воскресной обедни неф цапартицкого костела, точно единая, непрерывная белоснежная стена, все в туго стянутых головных платках, сияющих белизной, ровно черешневый цвет, и оставляющих открытым одно личико, эту щекастую розовую маску, порой даже чересчур щекастую. (Милые мои барышни-горожанки, вы, несомненно, уже угадали, что я обращаюсь исключительно к деревенским девам.— Автор.)

Я употребил выражение «точно стена», ибо меж вами яблоку негде упасть. Ваши очи опущены в молитвенники, наряды ваши все одного покроя и сходных цветов, да и рост одинаков — словом, вы так поразительно схожи, будто видишь одну из вас, повторенную в сотнях копий.

Ради вас я в светлое воскресенье охотно посещал божий храм, и всегда мне казалось, что тот, кто сотворил девичье племя Ходского края, наготовил в огромном, величиной с высохший спаневицкий пруд котле свадебной каши из самого отборного белого риса, а потом наскоро слепил вас, пользуясь одной-единственной формой. Для ваших черных и зеленых глаз он довольствовался зрелыми и незрелыми ягодами терновника и даже для столь редких у вас голубых глазок нашел подходящие ягодки с сизым налетом. Но наверняка он не пожалел в кашу сала, да еще посыпал корицей, чтобы вышла она «бархатной» и хорошо передавала ядреный, сочный, порой даже багряный румянец ваших округлых щечек.

Так думал я в те блаженные июльские и августовские воскресенья, когда наблюдал в костеле, как вы, стоя, дремлете в одуряющей духоте под тяжелым сукном кацавеек и корсажей, в сборчатых юбках и толстенных чулках! Время от времени неусыпный колокольчик служки давал вам небольшую передышку от поклонов и молитв, сопровождаемых покашливанием и пофыркиванием. Тут по вашим плотным рядам пробегала волна, тесно сгрудившиеся тела вдруг приходили в движение, охваченные единым ритмом. Мне казалось, это предчувствие штайдиша (вы будете отплясывать его вечером!), но то попросту была непроизвольная реакция людей, у которых от долгого стояния прогибались колени.

Ваш прототип, милые девы, сработан еще в те давние времена, когда ходская природа не имела понятия о соразмерных формах греческой скульптуры, а в нашем крае не было классических гимназий, и потому даже самая распрекраснейшая из вас, будь она хоть из Длуженец, стройностью своей в лучшем случае напоминала Афродиту «калиполис» [10], и то еще скорее «поли» [11], чем «кали» [12]. Но так как по-гречески вы не знаете даже того, чему и я толком не научился, я воздам вам хвалу на более понятном для вас языке: чем меньше ростом выглядели вы рядом с верзилами парнями, тем прочней и солидней было ваше телосложение.

И впрямь, нигде во всей Чехии не пришлась бы так к месту поговорка «девица что яблочко», как в нашем крае. Однако яблоки у нас не больно родятся, и потому в качестве метафоры для описания ваших форм, коих не может скрыть кожура одежды, следует воспользоваться совсем иными плодами земли. Мы не ошибемся, обратясь к самому грубому из них, каковым у нас слывет не сахарная свекла, а «турнепа», в других местах именуемая турнепсом.

Убежден, что если бы в связи с Этнографической выставкой ^{12} была проведена анкета, затрагивающая определенные подробности, анкета, которая учитывала бы не только общие очертания, но и объем (в точных цифрах!) всех телесных форм дщерей чешских и словацких, победу, безусловно, одержали бы вы. О девы, милые девы родного края!