Папенька старался сбежать из дому и нес свои горести в трактир, где сиживал с непробудными пьяницами. До сих пор он был трезвенником, человеком миролюбивым и экономным. Теперь бедность довела его до бездумного расточительства, а былая уравновешенность сменилась диким озлоблением. Под воздействием спиртного он то впадал в меланхолию, то пугал нас вспышками безудержной ярости. И нередко трактир «На городище» становился ареной побоищ, зачинщиком коих чаще всего бывал наш папенька.

Бедняга опустился — вставал лишь к полудню, с мутными глазами и смрадным духом изо рта. Едва выберется из-под перин — и, уже пошатываясь, неуверенным шагом направляется к трактиру.

Вскоре жизнь нашего папеньки оборвалась. Однажды, в морозный день, соседи нашли его неподалеку от дома мертвым. Возле рта заледенела струйка крови, на темени зияла глубокая рана…

Теперь он лежит рядом с матушкой, и на памятнике написано:

После суматохи, которую вызвала внезапная папенькина смерть, в нашем доме наступила тишина. Матушка нас не замечала, казалось, мысли ее были заняты совсем другим.

Она стала следить за собой, старалась выглядеть как можно привлекательнее. Наряжалась в широкие юбки из тяжелого шелка, украшала себя фамильными кольцами и брошами. Нередко обращалась за советом к зеркалу, и зеркало, видно, подсказывало ей, что не все еще потеряно.

Теперь матушка искала общества, припомнила забытое было искусство шуршать плотным шелком нижних юбок и шлепать веером по руке слишком настойчивого ухажера. Вскоре ее стали навещать пожилые дамы со сладкими улыбками и вкрадчивой речью, в старинных капюшонах и мантильях.

Спустя год после папенькиной смерти, когда вдова могла наконец снять траур, объявилась у нас проворная старушонка в сопровождении высокого широкоплечего мужчины. Его раскрасневшееся от смущения лицо украшали роскошные усы и рыжие бакенбарды, а голубые детские глаза смотрели доверчиво и простодушно.

Матушка велела нам идти играть на улицу. Потом на цыпочках сбегала в спальню — не потревожен ли сон ее пухленьких двойняшек. После чего заперлась со своими гостями в парадной комнате, где предложила им нарезанный ломтиками кекс и сладкую наливку.

Мы безропотно удалились. Но через минуту Людвик подговорил меня спрятаться за дверью и послушать.

— Золотая вы моя, ненаглядная,— доносилось из-за двери.— Супружество — дело нешуточное. Выходим замуж раз на всю жизнь. А ведь брак — вещь святая и влечет за собой множество обязанностей.

— Вы совершенно правы, милая,— тихонько вторила матушка,— но надо признать, что без супружества нет в жизни и полного счастья. О боже, только вспомню, как счастливо мы жили с покойным мужем! Не могли друг на друга надышаться! Уж я ли не старалась, как бы что не потревожило его даже во сне! Сладкими поцелуями прогоняла с мужнина чела мрачные мысли, а когда видела, что он устал, взваливала на свои плечи все хозяйственные заботы.

Тут она заплакала.

— Не плачьте, дорогая,— утешала ее посетительница.— Бог ниспослал вам испытание. Нам, людям, не постичь его высоких помыслов — верно, он сделал это для вашего же блага.

— Надеюсь, надеюсь,— живо откликнулась матушка.

— Вот и мой сыночек, Индржишек, тоже в летах. Не знаю, долго ли еще проживу на этом свете — и потому задумала его женить. Получила ваше приглашение, да только не знаю, правилен ли мой выбор.

— А кто он, пан Индржих? — задала вопрос матушка.

— Как это… кто?

— Я имею в виду его занятие.

— Мой сын,— гордо ответила старая дама,— ничем не занимается. Пока у него есть мать, ему вообще нет нужды чем-либо заниматься. Я всю жизнь заботилась о нем, да и после моей смерти ему останется на кусок хлеба.

— И все же мужчина должен иметь какое-нибудь занятие или хоть службу…

— Вполне возможно. Однако моему Индржиху все это ни к чему. Индржих учился в классической гимназии, но я взяла его оттуда, поскольку учение было ему не по силам. И не позволила служить, чтобы он не надрывал здоровье. Индржишек слабый и болезненный, а у меня, прошу прощения, всего один ребенок.

— В этом доме,— сладким голосом заявила матушка,— он будет под моим крылышком, как родное дитя. Я огражу его от всех невзгод, стану для него заботливой матерью и любящей женой.

— Но ведь у вас есть и свои дети.

— Да, двое. И еще двое неродных. Однако ваш сын будет в семье на первом месте.

— Что ж, покажите теперь, каков ваш достаток. Я хочу видеть, куда отдаю сына.

Старушка вышла в сени, за ней с привычным послушанием и грустной покорностью следовал ее великовозрастный сын.

Увидев нас у двери, старушка сказала:

— Я ваша новая бабушка. Будете почитать и слушаться нового папеньку?

И угостила нас пряником.

Вскоре в нашем доме была пышная свадьба. Я гордилась своим белоснежным платьем невестиной «подружки», но Людвик, который тоже был «дружкой», свирепо поглядывал на всех исподлобья. Новшеств он не любил и появление нового отца встретил не слишком дружелюбно. И все же верзила с бакенбардами быстро завоевал нашу симпатию.

Мало сказать, что мы были довольны новым папенькой — мы были от него в восторге, мы его обожали. Никак только не могли привыкнуть называть его отцом, и звали просто «Индржих», как слыхивали от матушки.

В первое время своего супружества Индржих стал жертвой условностей, распространенных в мещанских кругах. Будучи по натуре человеком миролюбивым, он без всякой охоты, но все же покорно подчинялся матушке, которая приказывала ему надевать праздничный костюм и ходить с ней в гости. Он не роптал и лишь грустно глядел на нас, ибо жаль ему было расставаться с детьми.

В гостях он молча сидел за столом, механически принимал поздравления с законным браком, вполуха слушая болтовню соседей. Если его о чем-нибудь спрашивали, отвечал недоверчиво и словно бы через силу, потому что не любил общества взрослых людей, их громких разговоров и непристойных шуток. Пил кофе, ел кекс, как ему было велено, но, блуждая взором по стенам, страстно мечтал, чтобы все это поскорее кончилось.

Дома его ожидали бурные сцены. Матушка была тщеславна, ее огорчало неумение мужа вести себя в обществе. Нередко она гнала Индржиха в трактир, чтобы он хоть потерся среди людей да набрался ума-разума. Индржих покорялся, но потом спешил оттуда улизнуть: в трактире ему было скучно, он не выносил табачного дыма и болтливых собеседников.

Зато среди детей он сразу становился веселым и жизнерадостным. В играх не отставал от нас, ребятишки видели в нем не взрослого, а товарища, который просто чуть постарше их годами. Поначалу матушка держала его в любовном плену. Но вскоре Индржих научился ускользать из ее объятий. Стоило ему заслышать условный сигнал кого-нибудь из друзей, как он тут же испарялся. Вслед за ним удирали из дому и мы с Людвиком, а за нами выкатывались на улицу пухленькие двойняшки Бенедикт и Леопольд.

Все ребята завидовали, что у нас такой Индржих. В детских играх он был подвижен и изобретателен. Ни один мальчишка не умел так быстро бегать, взбираться на самую высокую сосну, так ловко орудовать лаптой и мячом. Скоро посыпались жалобы соседей на разбитые «чижиком» окна. За каждым проступком следовало домашнее заточение, коим матушка равно карала и детей, и Индржиха. Удрученная и опечаленная, ходила она к бабушке жаловаться на папеньку — мол, он ее позорит. Носится босиком по городу в компании хулиганов, одежда на нем так и горит, домой является весь грязный и растерзанный. Соседи жалуются, что он портит их детей, а когда его ругают, показывает порядочным людям язык и делает непристойные жесты. Однажды жандарм отвел его с еще несколькими мальчишками в городскую управу за то, что они помяли хлеба и разогнали стадо. Пришлось матушке платить штраф.

Бабушка, мать Индржиха, выслушивала жалобы с простодушной улыбкой и говорила: