— Знаешь, — сказала она, — ты тоже довольно милый.

Она поцеловала меня снова, я ответил ей поцелуем, и Алекс обвила мою шею руками и поцеловала гораздо крепче, прижав меня к себе. Так прошла минута, а потом Алекс положила мне руки на грудь и, отстранившись, сказала:

— Прости.

— Не за что, — ответил я. После расставания с Эви я не целовался ни с одной женщиной. В висках у меня стучало. — Я ничуть не обиделся.

— Не в этом дело, — сказала она. — Просто я сама не своя из-за Гаса, а ты был очень добр со мной. И мне вдруг показалось, что у нас все, как прежде. Я забыла об Эви и… и о последних семи годах.

— С Эви все кончено, — сказал я.

Алекс постучала себя по груди:

— А тут?

— Тут я все еще привыкаю к этому.

— Значит, тебе меньше всего требуется, чтобы я влезала в твою жизнь.

Я коснулся ее лица.

— Очень даже требуется, — сказал я. — Вот только не знаю, к чему это нас приведет.

— А этого никто никогда не знает, — сказала она.

Кончилось все тем, что я распростерся на диване, положив ноги на колени Алекс. Она массировала пальцы моих ног и рассказывала о последних семи годах своей жизни. Это была жизнь писательницы, наполненная одиночеством, напряженной работой, самодисциплиной и лишь ненадолго прерванная необдуманным браком с богатым человеком, который был старше, чем она, и которого Алекс по-настоящему не любила, и насколько она могла судить, он тоже не любил ее по-настоящему. По словам Алекс, она могла бы и остаться его женой, если бы он позволил ей по-прежнему жить в ее домике, стоявшем у проселочной дороги под Гаррисоном, и работать над книгами, но, разумеется, на настоящее супружество такая жизнь все равно не походила бы.

Я рассказал ей об Эви, объяснил, что, когда люди не женаты, расставаться им легче, потому что не приходится проходить через развод. Наши отношения просто истаяли — она уехала на западное побережье, чтобы ухаживать за отцом, я остался в Бостоне.

Никаких вопросов о будущем Алекс мне не задавала, а я, поскольку имел о нем представления самые смутные, тоже о будущем не говорил. Да я и не знал, навсегда ли мы расстались с Эви или только на время.

Около полуночи мы вывели Генри из дома, чтобы он сделал перед сном свои дела. Была ясная, свежая осенняя ночь. Мы с Алекс стояли на веранде, глядя в усыпанное звездами небо. Она обняла меня за талию, прижалась щекой к моему плечу.

— Покажи мне еще раз Снупи, — попросил я.

Она показала, я нагнулся, чтобы взглянуть вдоль ее руки.

— Видишь? — сказала она. — Его левое ухо — это вон те три звезды, образующие что-то вроде пирамиды, — вон там, видишь?

Я прищурился и, действительно, различил левое ухо, сохранив, впрочем, уверенность в том, что без помощи Алекс ни Снупи, ни Элвиса, ни Стряпухи с Косой отыскать в ночном небе никогда не смогу.

Мы вернулись в дом, я выдал Генри последнюю за этот день галету. Алекс, прислонившись к мойке, молча смотрела на меня.

— Останься на ночь здесь, — сказал я. — Со мной.

— Хорошо.

— Мы устроимся в моем кабинете, ладно?

— Я понимаю, — отозвалась она.

— Там довольно удобно, — сказал я, — только диван немного узковат.

— В этом я большой проблемы не вижу, — улыбнулась она.

На следующее утро, сразу после десяти, я вошел в фотомагазин «Минитмен». За прилавком сидел, глядя в экран компьютера, мужчина лет шестидесяти с седой бородой. Зал был большой. Вдоль одной из его стен тянулся застекленный стеллаж с камерами и объективами. Имелись здесь и картины в рамах, и телескопы на треногах. Стены были увешаны фотографиями.

Мужчина поднял на меня взгляд и спросил:

— Я могу чем-то вам помочь, сэр?

У него на груди висела пластиковая табличка с именем: «Фил».

— Мне нужна Джемма. — Я протянул ему свою визитку. — Скажите ей, что ее хочет видеть адвокат Гаса Шоу.

Фил взглянул на визитку, потом снова на меня.

— Жуткая история, — сказал он.

— Ужасная.

Он подошел к двери, постучался, приотворил ее, сунул голову в щель и что-то сказал. Потом закрыл дверь и вернулся на свое место.

— Она сейчас выйдет, мистер Койн.

Минуту спустя дверь открылась, и в зал вышла женщина. На вид — лет тридцати. С очень коротко стриженными черными волосами, темными азиатскими глазами и кожей цвета кленового сиропа. В брюках цвета хаки и мужской синей оксфордской рубашке.

Она протянула мне руку:

— Мистер Койн? Я Джемма Джонс.

Я пожал руку.

— Мне нужно поговорить с вами о Гасе Шоу.

Она кивнула.

— Давайте выпьем кофе. — И повернулась к Филу: — Я буду в «Сонной». Если понадоблюсь, позвони мне на сотовый.

До стоявшего на Уолден-стрит кафе «Сонная лощина» ходу от магазина было минут пять. Дорогой мы молчали. У самого кафе Джемма спросила:

— Сядем в патио или внутри, в кабинке?

— В патио, — ответил я. — Я однажды встречался там с Гасом.

Мы выбрали столик, стоявший по соседству с тем, за которым я разговаривал с Гасом полторы недели назад. Официантка появилась мгновенно. Я попросил принести мне оладью с финиками и орешками и черный кофе. Джемма Джонс заказала оладью с корицей и яблоками и чайничек чаю.

Когда официантка отошла от столика, я увидел, что темные глаза Джеммы наполнились слезами.

— Знаете, ведь это я во всем виновата, — сказала она.

— Что значит «виновата»? Он покончил с собой из-за вас?

Она кивнула.

— В тот день, в пятницу, он уронил камеру. Разбил ее. А я не удержалась и накричала на него. Понимаете, я уже перестала думать о нем как о человеке, у которого только одна рука. В общем, я орала что-то вроде: «Если не можешь быть поосторожнее, нечего трогать камеры». — Она покачала головой. — Нашла что сказать одному из наших величайших фотожурналистов. А он посмотрел мне в глаза и ответил: «Ты совершенно права». И ушел из магазина. Больше я его не видела.

— Думаете, из-за этого он себя и убил?

Она пожала плечами:

— Конечно, на Гаса давило многое. Но я думаю, моя ругань подтолкнула его к самому краю.

— В какое примерно время это произошло?

— Когда я на него накричала? По-моему, где-то около полудня.

— Значит, то, что он покончил с собой, вас не удивило?

— Меня это потрясло. Но не удивило. Если вы понимаете, о чем я.

— То есть вы считаете, что у него имелась склонность к самоубийству?

Она покачала головой:

— Да нет, не похоже. Я знала, конечно, о том, что с ним произошло. Знала о ПСР. О том, что его жена подала на развод. Он был подавлен, иногда вел себя как параноик, и… с ним было очень трудно, мистер Койн. Но он всегда казался мне сильным человеком. Бойцом, понимаете? Похоже, я ошибалась.

— Насколько хорошо вы его знали? — спросил я.

В этот миг официантка принесла наш заказ, и мы с Джеммой Джонс принялись намазывать оладьи маслом. Она налила себе чаю, добавила в него молоко и сахар, откусила кусочек оладьи, прожевала, проглотила и запила чаем.

— Насколько хорошо я знала Гаса Шоу? — Она улыбнулась. — Очень хорошо, очень.

— Ну да, вы же каждый день работали вместе.

— И это тоже.

— Что-то еще? Вы были… кем? Любовниками?

— Думаю, мы любили друг друга, однако не… ну, вы понимаете. Он считал, что страшно виноват перед женой и детьми, да и я чувствовала себя не очень-то уютно, полюбив женатого мужчину. Так что мы себя сдерживали. Старались вести себя правильно. Это было нелегко. Мы были людьми очень эмоциональными, я и Гас. И нам обоим пришлось пережить многое. — Она тряхнула головой. — Не знаю, зачем я вам все рассказываю. Это ведь никого не касается.

— Вы сказали, что прошли через многое, — напомнил ей я.

— Гас потерял там руку, — сказала Джемма. — А я мужа.

— Простите.

— Ненавижу эту войну. — Глаза ее сузились, я увидел в них настоящую страстность. — Столько жертв. Ведь гибнут не только американские солдаты, но и несчастные, ни в чем не повинные иракцы. Страдают люди вроде меня и Гаса, его жены, дочерей и сестры, родителей моего покойного мужа, его так и не родившихся детей, и тем не менее война продолжается и продолжается.