— За Шварцвальд, — поддержал я. — Чтобы нам всем и далее так везло.

Мы опрокинули по второй и звонко утвердили стопки на столешнице.

— Теперь моя очередь?

— Излагай. — Доктор повел ладонью в мою сторону.

— Излагать-то особо нечего. Ты все сказал. У меня к вам никаких претензий. Никаких враждебных намерений. Ничего. Вы не трогаете меня, я забываю о вас. Всё, точка. Очень надеюсь, что я прямо сейчас не выписываю вам индульгенцию.

— Индульгенцию? — Докторские брови опять превратились в удивленные коромысла.

— На дальнейшие художества. Торговля органами, например. — Я указал на него пальцем, прищурившись, будто целюсь из пистолета.

Док Фарагут запрокинул голову и как-то трескуче расхохотался. Веселье не иссякало секунд сто двадцать, а то и все сто тридцать. По впалым щекам струились слезы, осушаемые идеально чистым рукавом мундира.

— Ну, Андрей! Я прямо сейчас могу пообещать, что зарою, ха-ха-ха, скальпель войны, в землю! И что?! Ты поверишь? И даже если не поверишь, как сумеешь проверить?! Ха-ха-ха! Ведь точка! Так? Отсюда наши дорожки разбегаются навсегда!

Я невольно почесал затылок. Была у меня такая привычка ради бодрости мыслей.

— Навсегда, док, — это очень долго. Все может измениться. Мой друг Комачо Сантуш научил меня главному закону астрофизики: Вселенная имеет форму чемодана. И наша встреча на Паркиде тому лишнее подтверждение.

— Са-а-антуш… — протянул он. — Комачо, лысый мерзавец, давненько не встречались!

— Бритый. Бритый мерзавец, — поправил я. — Встретитесь на той стороне, если кто-нибудь отмолит тебя от адской сковородки.

— Комачо погиб? Что ж… Вы, как я слышал, были дружны. Где это случилось?

— Здесь, на Паркиде. Возле Керсаспа.

— Судьба… Такой пилот и в самом конце войны! Не повезло.

— В самом начале. Мы были здесь в разведрейде.

— За упокой души, — поднял стопку доктор.

— Мягкой посадки, друг. — Мы выпили по третьей.

После короткой паузы, наполненной причмокиванием и занюхиванием (коньяк был дивно хорош — не соврала буфетчица!), доктор сказал:

— Значит, форму чемодана? Глубокая мысль. И верная. Ну что же, Румянцев, торжественно клянусь, что не распотрошу больше ни одного живого тела. Полегчало на душе?

— Незначительно. Проверить я все равно не сумею. — Я разлил коньяк в четвертый раз, в нарушение правила «руку не меняют» — ох уж мне эти условности! — Зачем ты, док, все время поминаешь душу? Я не верю, что ты религиозен.

— Зря. Я верю в Бога. Вера моя абсолютна, как ноль Кельвина, — серьезно ответил он.

— Ого! Трудновато представить тебя в кирхе распевающим псалмы, или как там у вас принято?

— Невозможно! Не «трудновато», а невозможно! — Доктор поднял палец. — Хотя лет тридцать пять — сорок назад я отметился в этом бесполезном занятии.

— Потрясающе. Тогда почему занятие бесполезное, если вера абсолютна? И как твои занятия вяжутся с десятью заповедями?

— Напрямую. Напрямую, Андрей. Бог создал нас такими, какие мы есть. Мне нравится то, что я делаю. Делал, — поправился он и поднял глаза к пластиковому небу. — Как, впрочем, и подавляющему большинству нашего народонаселения. Грех — это всегда приятно. Раз Бог вот так решил, значит, он знал, что делал. Значит, ему тоже наплевать на то, что в вашем обществе принято считать приличным и правильным, как и мне. Вот и всё. Дорогой Создатель к тому же терпит такие милые шалости, как война. Да и сам любит пошалить: ураганы, землетрясения, вирусы… Знаешь, Андрей, какие очаровательные это божьи создания? Взять, например, стальную оспу. Или трайтаонскую эйхелею. Это что, ошибка? Неудачный проект? Сомневаюсь! Они совершенны, эти создания. А я! Я вообще образ и подобие! Я выше ангелов и архангелов, потому что имею свободную волю и способность творить! Вот я и творю что считаю нужным, как и обожаемый Господь.

В конце короткой проповеди доктор поднял обе руки к подволоку, голос зазвенел, загуляло встревоженное эхо. Фигура и стиль риторики до того напомнили незабвенного Иеремию Блада! Пугающе напомнили. Ну что же, подобное притягивается, что бы там ни вещали физики.

— Послушай, док! — во мне проснулся православный. — Богу, конечно, плевать. А вот твоей, моей, чьей-нибудь душе — им не плевать. Это им надо жить в поле заповедей, или хотя бы стараться.

Диспут, впрочем, не состоялся.

Доктор сказал: им надо, вот пусть и стараются, а потом зашипела шлюзовая дверь и в бокс ввалились Салман с Ахиллом-Марией. Пино сорвал маску, швырнул ее на груду ящиков, понюхал воздух.

— Вы тут что, коньяк глушите, сволочи? Здорово, Румянцев! Док, выкатывай еще пару стопок, будем победу праздновать! И чтобы ты от меня наконец отлип со своей вербовкой, «Эрмандад» вонючий! Не бывать Салману в вашем крысятнике!

Ну что же. Доктор выкатил, а Салман скупо подтвердил содержательную сторону нашего договора.

Он и Скальпель отходят от дел, как и собирались, когда грянула война. Быть может, вернутся в Кирту, планета Махаон, система Асклепий. Или еще куда подальше от скуки центральных миров.

Ахилл-Мария похвастался, что Салману скорее всего присвоят Золотой Крест Героя (так же известный, как Крест Карла Великого и просто как Еврокрест), дескать, комбриг уже услал представление.

Вот уж кого я терпеть не мог, так это его! С его усиками, аристократическим носом и манерой держаться, будто с карандашом в заднице! И ничего. То есть совсем. Посмотрел, потряс руку и никаких эмоций. Совсем.

А ведь это он, лично пытал меня в таком специальном беленьком отсеке на станции «Тьерра Фуэга»! Это по его указке меня напичкали тетратамином и уложили под мозголом, отчего я чуть не скончался или свихнулся — не ведаю, что хуже. Это он выслеживал и гонялся за мной по всему Тремезианскому поясу, едва не зацапав на копях Шварцвальда!

Тогда я спасся только благодаря везению и бойцам дель Пино, которые так удачно и вовремя сцепились с группой «Алых Тигров». А потом я отпустил и самого Салмана вместе с доктором, хотя мог и застрелить — были все шансы.

Но не застрелил.

И сам уцелел.

И вот мы четверо стоим в медбоксе на Паркиде, попиваем коньяк, а я силюсь, и никак не могу вспомнить: что за дела и что за споры у нас были с этим хлыщеватым типом? Неприятная, конечно, физиономия. Так что с того?! Голубая кровь в сотом поколении — вот уж не повезло мужику!

Конечно, его подвиги и подвиги его службы в Тремезианском поясе попахивают. Да только не моя это забота. Я простой старший лейтенант флота Ее Величества России! Делишки «Эрмандады» пусть ГАБ нюхает, у него нос подходящий.

Пока беспокойную голову вашего друга Андрея Румянцева буравили сии путаные мыслеформы, воздух мелко затрясся. Да и не мелко!

Далекая вибрация переросла в сокрушительный грохот, даже, скорее, визг, от которого ходуном заходила земля под ногами и стены эллинга.

Тренированное ухо доложило: метрах в двадцати-тридцати работает твердотельная батарея противокосмической обороны в режиме максимального расхода жидкого пороха. И судя по всеобщему рокотанию, не одна она.

Я не успел ничего сделать. Даже подумать как следует не успел. В невероятном прыжке огромная туша Салмана перелетела через стол, сграбастав на лету коньяк, после чего центнер с гаком, не считая бороды и мундира, врезались в нас с доктором и погребли под собой.

— Воздух! Твою мать! — заорал он. — Ложись!

«Неужели… Неужели же клоны нарушили договор?! Но как их умудрились прошляпить на орбите?! Как?! Ведь все, буквально все зенитные пушки в окрестностях сходят с ума!»

Холодный ком подкатил к животу, а я попытался вырваться и побежать к родному «Дюрандалю». Такие у нас выработались полезные рефлексы.

— Отпусти, дурак здоровый! — придушенно захрипел доктор. — Это салют! Простой салют!

— Чего? — Салман приподнялся, упираясь ручищами в наши грудные клетки.

Сверху нависла тень Ахилла-Марии.

— Коньяк, однако, спас в первую очередь. Вставай, Салман, — это салют!