Клавдия Коляскина обманула его.
Четыре года назад Афанасий Мельник появился в ее доме перед ноябрьским праздником.
Клавдия целый день протолкалась с ним на базаре, а с вечера началось веселье. Может быть,
горький отказ в Кабаньем, может быть, сама развеселая, угодливая Клавдия стала тому
причиной, только разгулялся вдруг Афанасий Мельник, как молодой, застряв у гостеприимной
вдовы почти на две недели.
Как бы поладили они дальше, неизвестно, но дней через десять заехал к Коляскиной
Геннадий Печеркин с женой Татьяной, возвращавшиеся с материных именин домой, в
Свердловск.
— Сразу началось неладное,— рассказывал дядя Коляскиной.— Геннадий и Афанасий
помрачнели, а Клавдия кинулась за вином. В тот вечер мы были у них...
Да. Едва переступив порог квартиры Коляскиной, Геннадий Печеркин узнал в сидевшем за
столом пожилом мужчине давнего любовника своей матери: то же смуглое, только более
загрубевшее лицо, те же черные как ночь глаза и взгляд, которого не разгадать...
И сразу взметнулась память, обдав жаром сердце Геннадия: откуда? И куда едет? Неужто в
Плетни?..
Но вида не подал.
— Далече едете? — спросил немного погодя, холодея в ожидании ответа.
— Нужда погнала,— попробовал отговориться Мельник.
— Но вмешалась Клавдия:
— Приезжал по делам из своей Молдавии. Заглянул по старой памяти к вам, в Плетни, на
денек, а теперь вот на обратной дороге у меня гостит...
— К землякам заглянул, которые тут застряли насовсем,— запоздало объяснил Мельник,
стараясь не глядеть на Геннадия.
— И то —надо,— выдавил из себя Печеркин.
А сам уже твердил в душе: «Был! Уже был!.. А она ни слова!..» В нем уже поднималась
глухая злоба к этому человеку. Это он, Мельник, когда-то осрамил честь его, Генки Печеркина,
отца, склонив к себе мать. Это из-за него он, Генка Печеркин, невзлюбил мать и дом, сбежал от
позора перед своими товарищами к черту на рога. Из-за него же он уехал в чужой город, чтобы
не услышать нечаянного попрека за мать... Все, все из-за этого хромого куркуля!..
Водка на время притушила неприязнь между сыном Анны и ее старым любовником.
Но захмелев до крайности, Афанасий Мельник расчувствовался и, усевшись в угол с
Геннадием, заколотил себя в грудь:
— Ты мужчина, Геннадий. Если бы ты знал, какая женщина твоя мать! Лучше любой
молодой она... Нету больше такой нигде!..
Геннадий Печеркин от этих признаний медленно наливался черным гневом. Его Татьяна,
заметив это, уже не отходила от мужа ни на шаг. А когда Афанасий пошел за нуждой на улицу,
Геннадий, схватив нож, ошалело рванулся за ним, но Татьяна с ревом повисла у него на руке.
Потом Клавдия, чаще других подливая Геннадию, целый вечер шепталась с ним, охаживая
своей добротой и веселостью.
На следующий день, когда Афанасий Мельник засобирался в Свердловск, Клавдия вдруг
встрепенулась,
— Поедем все вместе, И я — тоже. Помогу тебе Афанасий, в покупках.
— Поехала? — спросил Саломахин.
— Поехала.
— И долго ездила?
— Дня три.
— Вспоминала Мельника?
— Сказывала, что проводила в Молдавию.
Около полуночи Клавдию Коляскину привезли в отдел милиции.
— Долго вы не спите,— сказала она Саломахину.
— Работа такая,— отозвался он.— Бывает, что дело и до утра не терпит... Дома, Клавдия
Поликарповна, вы со мной откровенно разговаривать не захотели. Придется побеседовать в
другом месте.
— Здесь, значит, ночью?
— Нет, в Верхней Пышме. Билеты на поезд уже заказаны.
— Как же я поеду, несобранная-то? И зачем?
— Собраться мы вам поможем. А зачем в Верхнюю Пышму, объясним на месте. Вот такие
дела пошли, Клавдия Поликарповна...
Часом раньше Василий Тихонович передал в Верхнюю Пышму телефонограмму с
просьбой о машине и распоряжение доставить к утру в отдел милиции Геннадия Печеркина.
22
В Свердловск поезд прибыл около полудня. Выйдя с Коляскиной из вагона, Василий
Тихонович увидел на перроне двух верхнепышминских милиционеров и, к своей радости,
Анатолия Моисеенко, приплясывающего на морозе в легоньких полуботинках.
— Форсишь, южанин? — спросил после рукопожатия.
— Вы виноваты,— весело отозвался Анатолий.— Приехал утром, забежал к Суетину, а он
мне говорит, что едете не одни и... все остальное. Я, конечно, сюда...
— В машину,— кивнув на Коляскину, коротко распорядился Саломахин и, когда
милиционеры отвели ее, признался: — Говорят, что случайностей не бывает, а у нас с тобой все
наоборот...
— Как это наоборот? — не согласился Моисеенко.— Все запланировано.
— Все... Не помирай я от черной тоски в ожидании вестей от тебя, разве пришло бы мне в
голову залезть в эти книги регистрации задержаний? А чего стоят без них наши командировки?..
Опять бы крутились вокруг своего торфяника, как тараканы на ниточке...
— Не согласен. Если бы мы и на стенки полезли, то и это было бы не удивительно...—
Моисеенко замолчал. И, только выйдя из вокзала на площадь, подумал вслух:— Не пойму
одного: если этот Мельник действительно появился в Соколовке, каким чудом никто его не
заметил? Ты уверен, что все произошло так, как ты думаешь?
— Как произошло — не знаю. Но ты сам видишь, что след Мельника завязался узелком на
этом месте.— И, подходя к машине, Саломахин оборвал себя: — Ладно. Разберемся.
По пути в Пышму договорились, что возле отдела милиции выйдут из машины первыми,
оставив Коляскину на некоторое время под опекой милиционеров. Предусмотрительность
оказалась не напрасной.
В полутемном коридоре отдела на скамейке сидел Геннадий Печеркин. Он поднялся
навстречу Моисеенко, сняв шапку, поздоровался.
Моисеенко сухо кивнул ему в ответ, показал на дверь своего кабинета.
— Давай сюда.
Печеркин, войдя в комнату, сел на ближний к двери стул, но Моисеенко показал ему на
другой, у стола. Пока Саломахин не спеша раздевался, тщательно причесывая волосы,
Моисеенко, поудобнее устроившись на стуле, пристально глядел на Печеркина. Потом укорил
жестко:
— Что ж ты так долго заставил нас бегать?
— Куда бегать? — непонимающе переспросил Печеркин.
— Его,— вмешался Василий Тихонович, посмотрев на Моисеенко,— в Молдавию, меня —
в Шадринск.— Подумал, что Печеркин на самом деле еще ничего не понимает, и высказался
прямо: — Ведь знал же ты Афанасия Мельника! А молчал. Почему?
Своим вопросом он на мгновение заморозил Печеркина, привязав его остановившийся
взгляд к себе. Печеркин ни единым мускулом не выдал своего волнения, но где-то в самой
глубине его глаз лихорадочно заметалось беспокойство. А Василий Тихонович спокойно
продолжал:
— Что же ты, друг липовый?.. Был, оказывается, Мельник-то у тебя в Соколовке. Был.
Перед самой смертью. Знаем.
И, заметив, как обмяк взгляд Печеркина, отвернулся в сторону, устало повторил укор:
— А ты промолчал...
— Так в клубе тогда про Петра спрашивали,— вдруг встрепенулся Печеркин.
— Что? — Моисеенко расхохотался не по-доброму.— Вон ты какой умный! Слышите,
Василий Тихонович, про Петра, говорит, спрашивали?.. А ты перепутал, который из них хромал?
Или забыл? — И, не желая слушать его, махнул рукой.— Хватит. Тут люди с дороги. Им
отдохнуть нужно.
В кабинете появился милиционер. Саломахин коротко приказал:
— Этого гражданина поселите во вторую камеру. Да поставить на постоянное довольствие
не забудьте...
В тот же день встретились с Суетиным. Втроем просидели допоздна. Каждый понимал,
что разгадка трагедии на Соколовском торфянике близка, но, по известной следовательской
привычке, не торопились с окончательными выводами.
— Вчерашний разговор с Коляскиной в Шадринске и сегодняшний — с Печеркиным
