убедил меня в том, что они все знают. С ними надо работать,— настаивал Василий Тихонович.—

Почему они хитрят?

— Замазаны! — предположил Суетин.— И боятся: Мельнику-то ведь не просто морду

набили, а с концом...

— А вспомни Сырбу? Тоже запирался, а совсем из-за другого...— вмешался Моисеенко.

— Чудак ты, право,— усмехнулся Дмитрий Николаевич.— Сырба совершенно точно знал,

в чем его подозревают. И когда ему сказали, что речь идет об убийстве, он сразу заговорил,

потому что в этом он не мог быть замешан. А Коляскина и Печеркин, во-первых, не могут

отрицать своего знакомства с Мельником. Во-вторых, у нас в руках свидетельства, что из

Шадринска они уехали в Свердловск вместе. А самое главное, Толенька, ни Коляскина, ни

Печеркин, если они к этому делу не причастны, не могут знать, что речь идет об убийстве! Прав

Василий Тихонович, работать надо.

— Положим, что Печеркин-то это понимает не хуже нас с тобой... Он, наверное, в клубе

тоже о чем-то думал,— не замедлил вставить Моисеенко.

— Правильно,— согласился Дмитрий Николаевич.— Зато Печеркин не подозревает, что

Коляскина уже здесь и сидит в соседней камере, а Коляскина не предполагает, что нам известно

о скандале в ее доме и о поездке с Мельником в Свердловск. Почему она не сказала обо всем

этом сама? Надо их столкнуть так, чтобы им не осталось никакого пути, кроме правдивых

показаний!

— А что, если дать им возможность подумать? — спросил обоих Саломахин. Он опять

улыбался едва приметной улыбкой.— А самим попробовать с другого конца... Только перед этим

давайте уточним одно: имеем мы право подозревать Печеркина, скажем, в убийстве?..

— Конечно! — немедленно ответил Моисеенко.— Он ведь еще в Шадринске нож хватал.

— Ну?..

— А для этого достаточно и шадринского скандала.

— Не только,— теперь заговорил Суетин.— Как выяснил Василий Тихонович, Печеркина

остановила тогда его жена. Значит, она-то во всяком случае...

— Правильно! — Саломахин понял его с полуслова.— Пусть посидят сутки, а мы успеем

за это время сделать последний шаг: если окончательно убедимся, что Мельник был в

Соколовке, то до убийства нам останется всего полтора километра...

— И эти полтора километра нас уже поведут Печеркин с Коляскиной сами,— сказал

Суетин и нарисовал на листке бумаги, который перед ним лежал, жирную точку.

— Посылаю за Татьяной Печеркиной! — резко поднялся Моисеенко.

— Еще одно, товарищи,— остановил его Саломахин.— Надо подумать и над тем, с чего

начинать...

Оба остановили на нем вопросительные взгляды.

— Жена, по-моему, должна лучше других знать вещи мужа...

— И помнить, как был одет гость.

23

Татьяна Печеркина робко вошла в кабинет Моисеенко и окончательно смутилась, увидев

много людей. Как за помощью, попыталась она обратить свой взгляд к начальнику торфоучастка

Румянцеву, но тот, подавленный и от этого раскрасневшийся больше обычного, отвернулся к

окну. На столе Моисеенко лежало пять разных поясных ремней. Один из них выглядел хуже,

много старее других.

— Подходите ближе, товарищ Печеркина,— пригласил ее Моисеенко.— Посмотрите на

эти ремни.

Печеркина, видимо, плохо понимала, что от нее хотят, послушно подошла к столу.

— Есть среди этих ремней знакомый вам? — спросил ее тихо Суетин.

Она не ответила. Только подумав и уяснив смысл вопроса, она взглянула на стол

внимательнее и неуверенно протянула руку к старому плетеному ремню.

Анатолий Моисеенко медленно поднимался со стула, но Саломахин, стоявший позади

Печеркиной, усадил его жестом обратно, посоветовав женщине мягко:

— Вы присмотритесь, товарищ Печеркина. Торопиться не нужно.

— Да, этот,— обернулась она к нему.— Только откуда он взялся? Давно уж я не видела его

на Геннадии. Думала, потерялся...

— Не ошиблись? — подошел к ней Суетин.

— Его, Дмитрий Николаевич,— твердо повторила Печеркина.

Не выдержал Румянцев. Он порывисто вскочил со стула, повернулся к Печеркиной и,

увидев, что перепугал ее, ничего не мог сказать и только со всего маху хлопнул себя по бедрам.

— Ох-хо-хо!..— вырвалось у него.

25

Татьяна Печеркина была уверена, что в милицию ее вызвали по поводу домашнего

скандала мужа. Прошел уже год с того времени, а хлопоты с ним все не кончались. И только

осенью, когда в Соколовке было собрание, Суетин пообещал не доводить дело до суда. Как

потом говорил начальник участка Румянцев, пожалел закон ребятишек. С того и успокоилась.

А жизнь нежданно-негаданно вывернула на другое...

Перед Татьяной Печеркиной вновь промелькнули те короткие, но полные страшных тревог

дни. Если случайные свидетели запомнили только гостей Коляскиной, да кто где сидел и что

говорил, жена Геннадия знала и чувствовала больше.

В начале допроса она все еще была далека от мысли о беде: ведь все давно прошло и

миновало. Но разве могла она забыть тот день, когда, войдя в квартиру Коляскиной в

Шадринске, не зная еще, что произошло, но почувствовав, как замер и подобрался ее Геннадий,

сама она сжалась в комок от безотчетного страха: она-то лучше всех знала его характер.

Геннадий ничего не умел делать спокойно, не было для него конца работы, пока все не сделано,

не мог и перед вином отступиться, пока не выплескивались в стакан остатки, и спорить без

драки тоже не умел. А на этот раз с мужем стряслось еще худшее: Татьяна заметила, как

посветлели его глаза от холодного немого бешенства.

Все, что происходило потом, она видела совсем иным взглядом, чем другие.

Афанасий Мельник не понравился ей. Она наблюдала, с какой осторожностью он

присматривался к Геннадию, прежде чем сказать ему хоть одно слово. Как остерегался его,

словно ждал вместо ответа удара, и как потом ошибся, приняв внешнее спокойствие за

добродушие, не замечая, как темнеют на дне глаз Геннадия беспокойные дробины зрачков. А у

нее охватывало спину холодом.

Она раньше других почувствовала, как захлестнула Геннадия слепая ярость, когда, не

стесняясь никого, подвыпивший Мельник вспомнил его мать и что-то бывшее между ними. Она

не ошиблась тогда: кинулась на нож сама, не думая, что будет дальше...

Но самую большую тревогу поселила в ней Клавдия, которая после этого зауздала

Геннадия. Она не переставала говорить с ним, успевая и наливать рюмки, и попридержать от

пьяной болтовни Афанасия, и заставить петь других. А о чем говорили, Татьяна так и не

разобрала, и от этого все росла необъяснимая тревога...

Женщина не смыкала глаз и по дороге в Свердловск, окончательно сбитая с толку

неожиданным решением Клавдии ехать вместе со всеми, плохо понимала разговоры о железе и

шифере. Решилась только молча взглянуть на мужа, когда он ни словом не обмолвился после

решения Клавдии всем вместе переночевать в Соколовке...

В Соколовке успокоилась. Приехали поздно, в поселке одно за одним затухали окна.

Геннадий ушел домой к продавщице местного магазина, принес четыре поллитровки, а она

приготовила на скорую руку ужин, уставила стол разной солониной. Было хоть и не шибко

весело, а все по-порядочному. .

— Афанасий Мельник с Клавдией собирались уехать с Красного около семи часов, чтобы

успеть не к поздней электричке на Нижний Тагил,— рассказывала Татьяна.— Завели будильник,

поставили на пять часов, а сами — за стол. Я устала и пересела на кровать. Незаметно

задремала. Когда проснулась, увидела Геннадия возле печки, подкладывал дрова. Клавдия

сидела за столом, тыкала вилкой в капусту, видно только что выпила.

— А где Афанасий?—спросила я,

— Уехал,— сказала Клавдия.

— А ты?

— Раздумала. На улице холодина поднялась, а у меня пальто старое, стежь скаталась, вовсе