— Бог с вами! Ни полслова! Он бы мне не простил этого.

— Когда у вас день рождения-то?

— Двенадцатого ноября.

— А Мельник приезжал?

— Перед праздником близко.

— А сын, насколько я понимаю, очевидно, уехал числа двадцатого?

— Раньше — поправила она.— Приехали они сразу после праздников, дня за два до

именин. А уехали на третий или четвертый день после. Выходит, числа пятнадцатого-

шестнадцатого.

Василий Тихонович знал, что на шадринском рынке Афанасий Мельник задерживался

пятого ноября.

— Вы уверены, что ваш Геннадий не встречался с Мельником?

— Если бы он хоть узнал о его приезде, то все равно выговорил бы мне,— ответила она

убежденно.— Не сдержался бы, припомнил старое. Ненавидит он его... Да и откуда ему было

знать?

Откровенность Анны Печеркиной не вызывала у Саломахина сомнений. Но где-то в душе

он уже решил, что между ее сыном и Мельником была какая-то связь,

Прояснить все мог только Шадринск.

21

Из Шадринска Саломахин связался по телефону с Суетиным. Моисеенко из Молдавии еще

не вернулся,

— В дороге,— сообщил Суетин.— Ждем завтра.

Подробно рассказав о встрече с Анной Печеркиной, Саломахин предупредил:

— Задержусь еще дня на два. Позвоню потом.

...После десяти утра Василий Тихонович постучался в квартиру Клавдии Коляскиной —

той самой знакомой Анны Печеркиной, к которой четыре года назад должен был заехать

Афанасий Мельник.

Дверь долго не открывалась. Наконец, неприветливо осведомившись, кто пришел, в двери

показалась заспанная с неприбранными волосами женщина. Не взглянув на Саломахина,

повернула обратно, бросив через плечо:

— Проходите.

Комната Коляскиной лучше всего говорила о хозяйке. На столе, придвинутом к окну,

стояли две пустые бутылки из-под водки, валялся остаток буханки хлеба, в мелкой тарелке,

засыпанные окурками, лежали кильки. Грязный пол и кое-как закинутая одеялом постель не

первой свежести дополняли картину.

Хозяйка, пытаясь на ходу навести порядок, с неестественной веселостью объясняла:

— Подружка вчера зашла, решили вдовью тоску разогнать, согрешили с водкой.

Извиняйте... Жизнь такая, каждый день одни заботы, а радости никакой... По какому делу мною

интересуетесь?

Василий Тихонович уже довольно долго стоял у двери, а хлопотливая хозяйка, изредка

бросая на него любопытные взгляды, летала по комнате то с тряпкой, то с веником. Скоро стол

оказался чистым, сор с пола исчез, кровать прибралась. Коляскина, одним движением повязав

платок, опустилась на стул и показала Саломахину напротив.

— Что же стоите? Садитесь.

Саломахин сел. Хозяйка не вызывала у него симпатии. Но, прежде чем приступить к делу,

поинтересовался:

— Не работаете сегодня?

— И вчера — тоже,— весело махнула она рукой.— Уволилась недавно, а новую работу

еще не подыскала. И торопиться неохота. Кое-как перебиваюсь...

— Что ж так? Годы ваши как будто небольшие...

— А что толку-то? Хоть и небольшие, а жизнь все одно ушла, как вода сквозь сито.

Грустные слова Клавдия выпаливала с той же неестественной веселостыо, с которой

встретила Саломахина.

Но он говорил с нею просто, дружелюбно, стремясь расположить ее к себе:

— Клавдия Поликарповна. Так, кажется?

— Поликарповна, Поликарповна,—подтвердила она с удовольствием.

— Вы не припомните? Несколько лет назад к вам заезжал один человек — Афанасий

Мельник. Останавливался у вас.

Неестественная веселость Клавдии моментально сменилась глубокой задумчивостью.

— Когда, говорите, заезжал?

— Четыре года назад?

— Не припомню,— ответила тотчас и снова с бойкой откровенностью: — Чего скрывать,

люди у меня разные бывают, и нередко. Одна живу — гостям мешать некому. А Мельника не

припомню. Откуда он?

— Из Молдавии.

— Откудова?!

— Молдаванин. А заезжал от Анны Никифоровны Печеркиной. Негде ему было

остановиться в Шадринске.

— А! —догадалась она. —Хромой, что ли?

— Хромой.

— Вспомнила,— успокоилась она. И словоохотливо начала объяснять: — Приехал

каракуль продавать да и завернул к Анне. Знаю. Бывал он здесь раньше-то, в Кабаньем жил.

Анна-то и прилепила его к себе. Она, как я же, обезмужнела в войну...

— И сколько он жил здесь, у вас?

— Переночевал да уехал в Свердловск.

— В Свердловск?

— Ага. Еще оттуда куда-то собирался за кровельным железом.

— А Геннадия, сына Анны Печеркиной, вы знаете?

— С мальчишек еще. Я же ихняя, деревенская.

— Он был у вас здесь в Шадринске?

— Знамо дело. Геннадий-то с матерью годов восемь не живет. Приезжает к ней реденько, а

сюда заходит, Ко мне все из нашей деревни заезжают.

— В то время, когда у вас ночевал Мельник, Геннадий не навещал вас?

— Много вы сразу спрашиваете, враз и не додуматься

— А вы припомните.

— Нет, вроде бы не появлялся.

— Откуда вам известно, что Мельник привозил каракуль?

— Сам сказывал.

— Торговал он в Шадринске?

— Если по его словам, так — в Свердловске. Правда, я сама видела у него четыре

шкурки...

На вопросы Саломахина Клавдия отвечала почти не задумываясь. Но ответы ее получались

какими-то неопределенными. Саломахин намеренно, хотя и в разной форме, повторял вопросы,

но получал прежние, такие же приблизительные ответы. И только об одном Клавдия говорила

твердо: Мельник ночевал ночь или две, а потом уехал в Свердловск.

Василий Тихонович понял, что разговор с Коляскиной дальше продолжать бессмысленно.

Поэтому, вручив ей повестку с обязательством явиться утром в отдел милиции, распрощался.

...До конца дня сотрудники местного уголовного розыска помогли Саломахину

познакомиться с жизнью Коляскиной поближе.

Клавдия Коляскина двадцатилетней девушкой в 1943 году вышла замуж за инвалида,

выписавшегося из Шадринского госпиталя. Ее муж еще в госпитале узнал, что его родные на

Украине погибли во время оккупации. Возвращаться домой не захотел. Решил строить жизнь на

новом месте. Однако через год ранение в грудь вызвало серьезные осложнения, муж Коляскиной

тяжело заболел и вскоре умер.

Сначала молодую бездетную вдову затянул безысходный круг обездоленных войной

женщин, чья судьба оказалась несравненно тяжелее. Оставшиеся с ребятишками на руках,

измотанные мужской работой, издерганные постоянными заботами о семье, они в свободные

дни сходились вместе, изливали слезами свое горе и, не умея справиться с тоской иначе,

находили бутылку, а потом пели песни о навсегда погубленной жизни. И если для других не

оставалось никакого утешительного выхода, Клавдия уронила однажды свою пьяную голову на

случайное мужское плечо:

— Однова живем!..

Первый стыд прошел. Последние годы Клавдию Коляскину. уже знали многие. Она не

удерживалась подолгу на одной работе. Независимая, общительная и нервная, она тяготилась

любыми обязанностями. Да и по душе ей был другой образ жизни. Еще не утратившая красоты,

демонстративно не признающая никаких условностей, она вызывала симпатии мужчин

мимоходом, по первой своей прихоти. Вечерами в ее квартире на столе появлялись вино и

закуски. Тяжелое похмелье вновь заливалось вином.

А годы уходили. Меньше становилось случайных поклонников. И разбитная Клавдия

Коляскина вынуждена была поддерживать свое призрачное благополучие не только первой

попавшей под руки работой, но и мелкой спекуляцией. За грошовую незаконную наживу ее не

привлекали к уголовной ответственности, но знать — знали. И считали человеком нечистым на

руку.

Из родственников Коляскиной в Шадринске жили дядя и племянник с женой. Василий

Тихонович увиделся с ними этим же вечером.