Люси зло посмотрела на мужа. Она поставила бокал на траву и насмешливо опустила голову.
– Склоняю перед тобой голову, – сказала она, – ты прав. Как всегда.
Быстрым движением руки Оливер взял Люси за подбородок и поднял его. Люси не сопротивлялась. Она стояла, хитровато улыбаясь, и смотрела на мужа.
– Не делай так больше, Люси, – попросил Оливер. – Я серьезно.
Люси освободилась, дернув головой, и зашла в дом; дверь негромко хлопнула за ней. Оливер посмотрел вслед жене, допил виски, подхватил чемоданы и направился за угол дома, где под деревом стоял автомобиль. Он погрузил чемоданы в багажник и пробормотал себе под нос: «К черту все». Оливер сел за руль и завел мотор. Подавая назад, он увидел, как Люси вышла из дома и направилась к машине. Он заглушил двигатель.
– Прости меня, – тихо сказала она, стоя у автомобиля и держась за его дверцу.
Оливер ласково потрепал ее руку.
– Давай все забудем, – примирительно предложил он.
Люси наклонилась, чмокнула его в щеку, поправила галстук.
– Купи себе новые галстуки, – сказала она. – Твои выглядят так, словно их подарили тебе на Рождество в 1929 году.
Она посмотрела на него, неуверенно улыбаясь, словно умоляла о чем-то.
– И не сердись на меня.
– Конечно, – сказал Оливер, испытывая облегчение оттого, что мирный отъезд был спасен. Или почти спасен. Хотя бы внешне.
– Позвони мне на неделе, – попросила Люси. – И произнеси запретное слово.
– Обещаю.
Оливер повернул голову и поцеловал жену. Затем он снова завел мотор и поехал к гостинице.
Люси замерла в тени дерева, провожая взглядом автомобиль, который вскоре исчез за поворотом, скрытый зеленью. Она вздохнула и вернулась в гостиную, тяжело опустилась на темный деревянный стул. Оглядела комнату: «Сколько цветов здесь ни ставь, жить тут все равно невыносимо». Сидя в мрачной благоухающей гостиной, она вспомнила шум машины, отъезжающей по узкой песчаной дороге, и подумала: «Поражение. Снова поражение. Я всегда проигрываю. Вечно я первая говорю “прости”».
Глава четвертая
Сидя справа от Оливера в плавно мчащемся мимо чистых вермонтских городов «бьюике», Паттерсон наслаждался мастерством, с которым его друг вел машину, погодой, воспоминаниями об уик-энде, проведенном с миссис Уэлс; он радовался выздоровлению Тони, мысленно любовался Люси, вспоминая, как она, стоя в свободной белой блузе, надетой поверх купальника, с обнаженными ногами, опираясь на плечо Оливера, вытряхивала гальку, застрявшую между ступней и деревянной подошвой.
Он бросил взгляд на Оливера, уверенно сидящего за рулем с серьезным и интеллигентным лицом, отмеченным тенью безрассудства, той редкой в наши дни кавалерийской удали, на которую Паттерсон обратил внимание, когда они пили виски на лужайке. «Господи, – подумал Паттерсон, – если бы его интересовали другие женщины, вот был бы парад! Мне бы его внешность…» Он внутренне усмехнулся. Смежив веки, Паттерсон увидел перед глазами Люси, залитую солнечным светом на тропинке, ведущей от озера; она тянула руку вдоль длинных обнаженных ног, и волосы падали ей на лицо.
«Наверное, – подумал он, – будь я женат на Люси Краун, я бы тоже ни на кого больше не смотрел».
Иногда, выпив лишнее или загрустив, он говорил себе, что ему следовало влюбиться в Люси Краун, тогда еще Люси Хэммонд, в первый же вечер их знакомства, за месяц до ее свадьбы с Оливером. Однажды на вечеринке в загородном клубе он чуть не признался ей в этом. А может быть, он и вправду сказал ей это. Там царил хаос, оркестр играл слишком громко, Люси на мгновение оказалась в его объятиях, и вообще он был здорово пьян.
Впервые Паттерсон увидел Люси Краун в начале двадцатых годов, когда Оливер привез ее в Хартфорд знакомить со своей семьей. Паттерсон был старше Оливера, он женился годом раньше друга и только что начал практиковать в Хартфорде. Четыре поколения Краунов выросли в этом городе, отец Оливера получил в наследство типографию, которая кормила семью в течение пятидесяти лет. Оливер имел двух старших замужних сестер; брат его погиб в авиакатастрофе во время войны. Оливер тоже учился на летчика, но попал во Францию слишком поздно, чтобы принять участие в боевых действиях.
Вернувшись из Европы, Оливер обосновался в Нью-Йорке и вместе с двумя другими ветеранами открыл маленький экспериментальный завод по производству аэропланов. Старый Краун внес долю сына, трое молодых людей построили предприятие неподалеку от Джерси, а спустя несколько лет едва не прогорели.
Паттерсон помнил Оливера еще первокурсником, мечтающим попасть в бейсбольную команду колледжа, сам он тогда готовился к получению диплома. Даже в то время, когда Оливеру было не больше пятнадцати, Паттерсон завидовал его достоинству, той спокойной уверенности, с какой держался этот рослый, хорошо воспитанный юноша, легкости, с которой он получал наивысшие оценки, успеху у девушек. Позже Паттерсон завидовал его поездке во Францию, его Нью-Йорку, авиастроительной компании, дружбе с деловыми партнерами – крепкими, веселыми, вечно подвыпившими молодыми людьми, его встрече с Люси. Если бы кто-то спросил Паттерсона или Крауна об их отношениях, каждый, не колеблясь, назвал бы другого своим лучшим другом. Оливер, насколько было известно Паттерсону, никогда никому не завидовал.
С того момента, как Оливер познакомил Паттерсона с Люси – ей тогда исполнилось двадцать лет, – Паттерсон начал ощущать смутную горечь потери. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и крупными серыми глазами. В ее лице присутствовали восточные черты. Широкий прямой нос и переносица плавно переходили в низкий лоб. Глаза ее еле заметно косили, а линия верхней губы круто обрывалась в уголках рта. Пытаясь описать ее внешность после многих лет знакомства, Паттерсон как-то сказал, что ее предки – северяне, среди которых затаилась танцовщица с острова Бали. У Люси был полный решительный рот, говорила она негромко, с придыханием, немного сбивчиво, словно ей не хватало уверенности в том, что ее хотят слушать. Она не следила за модой, которая в том году отличалась безвкусицей, и выигрывала от этого. Люси избегала лишних движений: сидя, она держала руки на коленях, а когда стояла – по швам, как послушная школьница. Родители ее умерли, из родственников осталась только мифическая тетя, живущая в Чикаго, о которой Паттерсон не знал ничего, кроме того, что она носила одежду одного с Люси размера и присылала племяннице донашивать свои безобразные платья. Спустя много лет, приобретя склонность к рефлексии, Паттерсон понял, что эксцентричная старомодность тетиных нарядов придавала Люси дополнительное очарование, делала непохожей на других девушек, пробуждала жалость и сочувствие к бедности и девической неловкости.
Люси служила тогда в Колумбийском университете лаборанткой у биолога, который занимался изучением одноклеточных морских растений. Эта работа никак не вязалась с ее внешностью, и, что было еще более удивительным, Люси заявила Оливеру о своем намерении не бросать в дальнейшем науку независимо от того, выйдет она за него замуж или нет, а впоследствии получить степень и заняться самостоятельными исследованиями. У Оливера преданность Люси биологии, готовность целый день возиться, как он говорил, с какими-то водорослями, вызывала сдержанное удивление, но поскольку это занятие не портило ее красоту и позволяло жить в Нью-Йорке, Оливер не стал сразу же противиться ему.
Оба они были высокими, блестящими, чистыми молодыми людьми, и если спустя годы, оглядываясь назад, Паттерсон видел призрачность их блеска, то тогда, смотря на них, с серьезными лицами стоящих у алтаря (в Нью-Йорке – Оливер заявил, что не хочет начинать семейную жизнь в Хартфорде), он чувствовал, что все браки, заключенные в Америке в этот солнечный июньский день, просто обязаны попасть в число самых удачных.
На свадьбе Паттерсон, немного перебрав шампанского, припасенного старым Крауном еще до «сухого закона», оглядел подозрительно комнату и заявил: «Чертовски странная свадьба. Здесь нет ни одного гостя, который спал с невестой». Люди, услышавшие его, засмеялись, и его репутация острослова и человека, которому опасно доверять лишнее, стала еще более прочной.