Обо всём об этом знали, конечно, Костенецкий и его дружки; им бы славить Сталина за такие подвиги, поминать добрым словом всех его соратников, забежавших в Кремль и рассевшихся там в царских палатах: Кагановича, Микояна, Мехлиса, Орджоникидзе, Берия и прочих сынов Израиля и Кавказа, а с ними и русских молодцов, женатых на еврейках: Молотова, Ворошилова, Калинина, Кирова, но соплеменники Костенецкого клянут их и поносят. Не могут простить грузину 1937-го года, когда и их отцам пришлось изведать «прелести» гулагов, которые они же так заботливо обустраивали для непокорных русских.
Сталин, он же Джугашвили, сын сапожника, семинарист церковный,— он, как сербский воитель Ёся, человек восточный, непростой; не одно поколение славян, вслед за профессором Станишичем, будет ломать голову над этой загадкой истории, и не один многоумный биолог-исследователь генома национальности будет рассматривать эти геномы в электронные микроскопы. В одном они, пожалуй, сойдутся и заявят дружно: негоже это, когда в большую семью приходит человек чужой и незнамый — и видом чужой, и характером, и всеми привычками,— и объявляет, что отныне он будет в этой семье хозяином. Много нестроений появится в такой семье, много бед нашлёт на неё Господь. А уж какие то будут беды, и почему они происходят в семьях, позволивших властвовать над собой чужому человеку — об этом нам расскажет Драгана, когда ей исполнится семьдесят, а может, и девяносто лет.
— Тут, видишь ли, милая Драгана,— заговорил, наконец, дядюшка Савва,— в оценке царей, вождей, императоров,— а Сталин был императором,— существуют свои мерки, не пригодные для оценки людей обыкновенных. Как император Сталин, да, обладал многими сильными качествами; он действительно, как выразился Черчилль, принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Но в конце-то концов — кому досталась его могучая империя? Что сталось с его армией и флотом в наши дни? Кто завладел заводами, фабриками? И даже леса, моря и океаны, а теперь вот и сама земля-кормилица — кому они достались?..
— Но при чём же тут Сталин? Его давно нет.
— Да, его нет, но осталась бездуховность, которую он усердно прививал русскому народу за время своего тридцатилетнего правления. Сталин изгонял из русских русский дух и только в год великой Победы вспомнил о русских. А перед войной, да и после войны на всей территории Советского Союза как бы запрещалось произносить слово «русский». Сталин пугал все другие народы страшным словом «шовинизм», то есть русским национализмом. Но зато пышным цветом взращивал ядовитый и чванливый национализм малых народов. Да, милая Драганушка! Скажу тебе больше: русских, в сравнении с другими, всюду обделяли, утесняли. На трудодни в колхозах им за производство зерновых платили в пять, а то и в десять раз меньше, чем узбекам за хлопок, грузинам за чай, прибалтам за рыбу. Именно Сталин и его соратники превратили русских в батраков, обслуживающих «младших» братьев, живших в республиках Советского Союза. И когда кремлёвские проеврейские старцы во главе с «меченым» дьяволом Горбачёвым объявили «новое мышление» и «перестройку», все эти «младшие братья» предали русских и повернулись к Западу, к Америке.
Трудный это был разговор, тяжёлым камнем навалился он на сердце Драганы. Она принадлежала к поколению славян, которые видели, как рушатся славянские государства, и мечтали о сильной руке — о таком диктаторе, каким был Сталин. Но не знала и не хотела она верить в ту страшную философию дядюшки, которая предостерегала людей от их излишней доверчивости, особенно от такой наивной и губительной простоты, которая позволяла надеяться, что и чужой дядя, если его пустить в дом и признать за хозяина, способен заменить родного отца и сделать эту семью счастливой. В природе так не бывает. Недаром же Бог сотворил народы разными, наделил их разным пониманием одних и тех же вещей и явлений, и чтобы народы жили на своих землях и своими семьями, наделил их разными языками. И только вечный богоборец Дьявол всё время стремится разрушить эту гармонию, посеять в мире всеобщий раздор и смятение.
Уходя к себе, Драгана сказала:
— Обещайте пригласить меня на лекцию о диктаторах, а было бы и совсем хорошо, если бы вы дали мне свои записки к этой лекции.
Профессор взял племянницу за руку и повёл её в свой кабинет. Здесь он достал из стола свою брошюру «Вожди, пророки и злодеи», написал автограф: «Милой Драганушке от страшного диктатороведа дяди Саввы».
— Вот тебе, читай и постарайся меня понять.
Назавтра в девять часов к дому Станишича подкатил бронированный автомобиль Вульфа Костенецкого. Охрана его состояла из хорошо обученных офицеров, уволенных из югославской армии. Они держались в тени, и во время движения каждый автомобиль занимал своё место на почтительном расстоянии от хозяина. Здесь же возле подъезда дома стоял автомобиль Драганы. Он не имел серийной марки, а был изготовлен в штучном экземпляре по заказу дедушки Драгана.
Хозяйка автомобиля окликнула Костенецкого.
— Садитесь со мной. Места у нас хватит.
Костенецкий сел, Драгана дала знак своим друзьям, и экспедиция тронулась.
Обыкновенно Костенецкий в любом обществе, даже в совершенно незнакомом, и очень высоком,— случалось, попадал и в компанию олигархов,— с первых же минут овладевал инициативой и говорил беспрерывно, изредка давая другим вставить лищь одно-два междометия. Вульф нешуточно считал себя первым политиком на пространстве бывшей Югославии, радовался, когда его называли артистом и даже шутом, но вот кличку «клоун» не любил, и на того, кто позволял себе так назвать его, обрушивал целый водопад брани и непристойных ругательств. Он внимательно просматривал все передачи российского телевидения с участием главного либерала из русской думы, записывал на плейер его речи и затем «проигрывал» перед зеркалом самые удачные и хлёсткие выражения. Давно заметил и взял на вооружение слова и приёмы дерзкие. На разных диспутах и круглых столах не говорил, как это делали все политики, а кричал, и даже орал, сопровождая ругань хулиганскими жестами, пуская в ход дикую ложь, от которой у зрителей захватывало дыхание, и они, сидя у экранов, вскрикивали, взмахивали руками, но затем успокаивались и про себя думали: а все-таки смелый мужик этот Вульф! Побольше бы таких в нашу скупщину. И все передачи с участием Костенецкого проходили, как весёлые спектакли, запоминались только его речи, и всем казалось, что если кто из политиков и говорит правду, то лишь один Костенецкий. Хотя мыслящая часть общества хорошо понимала суть его присутствия на политической сцене: он был как пёс на поводке у президента, на кого нужно, на того и лает. Вульф хотя и с трудом, но на очередных выборах набирал свои пять процентов и проходил в думу. А иные даже и добропорядочные люди готовы были избрать его президентом. Впрочем, такие находились лишь на том этапе, когда Костенецкий, выпрыгивая на телеэкран, бил себя в грудь и истошным голосом кричал: «Сербы — титульная нация, их большинство, их предки стояли у истоков государства Югославии. Я за сербов, я за то, чтобы власть в стране принадлежала сербам!». В другой раз он кричал: «Вы ищете национальную идею? Вот она, лежит под ногами: власть в Сербии должна принадлежать сербам!..»
Кто-то бросал обидные реплики: «Вы не серб, а рвётесь в президенты». На что у него готов был ответ: «Я серб с еврейскими корнями. Мой отец жил в Польше, и по слухам дедушка у него был евреем. Дедушка отца! Слышите? А все остальные сербы. Ну! И какой же я после этого еврей? В мой древний славянский род лишь один бродячий иудей затесался! Он и прилепил мне свою фамилию. Но когда я захотел поселиться в Израиле, меня там не приняли.
Однако вот уже лет пять, как Вульф подобных дискуссий не заводит, а на всякий намёк на его национальность изрыгает ругательство и в лицо своего оппонента бросает такую грязную клевету, что у того надолго отпадает охота затевать с ним споры, а все другие политики делают вид, что Костенецкого не знают и знать не желают. Зато и президент, и спикер думы всегда уверены, что партия Костенецкого у них как полк засадный, в нужную минуту выпустят его — и победа им будет обеспечена.
