Нужно сказать, что за двадцать лет состояния в родстве с моим зятем Черкасовым не было

для меня ни одной благоприятной возможности, которая обошлась бы без деятельной его

помощи. Все эти годы он был моим добрым гением. В момент аварии Николай

Константинович был председателем месткома театра, и это обстоятельство плюс его

энергия дали благоприятный результат. Я вдруг разбогатела. Все мое богатство я получила

в бонах ТОРГСИНа. Половину полученного я отдала Николаю Арнольдовичу и двум

дочерям. Из оставленной половины я делала подарки людям, мне милым, и тем, кому я в

жизни была чем-нибудь обязана. В этот недолгий период моего богатства возможность

радовать направо и налево, принося людям радость, я вспоминаю, как наиболее яркий

момент. Я и мои дочери оделись и обставились. Среди красивых вещей жизнь стала

приятнее. Особенно расцвела моя комната, когда я выкрасила ее голубой масляной

краской, и в ней появилось несколько предметов красного дерева. Мне было тогда 58 лет, я

решила на полгода оставить работу. А летом я позволила себе роскошь съездить на месяц

в Сочи с полным комфортом. На вокзале перед отъездом мой зять Николай

Константинович познакомил меня с кинорежиссером Петровым, постановщиком «Грозы», оказавшимся моим соседом по вагону, и просил его оказать мне содействие в случае

дорожных недоразумений. Но я ехала одна в четырехместном купе экспресса, и такое

путешествие не доставило мне ничего, кроме удовольствия. А на чету Петровых я

искренне любовалась. Они, очевидно, были молодожены. Она - юная, очаровательная,

похожая на девочку-подростка. Он, обращаясь к ней, все время называл ее «детка» и

«деточка». В Сочи мы с ними расстались, они проехали дальше.

68

В Сочи я остановилась в гостинице «Ривьера», у меня была прекрасная комната с

верандой, выходившей в парк, где в это время цвели магнолии. Букет из этих цветов все

время стоял у меня на столе. С помощью изящного вкуса моей младшей дочери Нины я

была хорошо одета. Благодаря знанию языков я как-то сразу попала в компанию

иностранцев. Много времени проводила я с француженкой, женой первого секретаря

посольства мадам Паяр. Мы с ней настолько подружились, что при отъезде она прислала

мне громадный букет цветов с милой запиской. Два письма написала она мне в Ленинград, я ей отвечала, но дальше переписка замолкла. Отдавая должное вкусу моей дочери, эта

парижанка как-то спросила меня: «Ou faites vous vos toileltes?» (Где вы шьете платья?).

Какое приятное впечатление сохранилось у меня от этой милой женщины! Ее нельзя было

даже назвать красивой, но какая она была обаятельная, приветливая, веселая! Она жила в

отеле с четырехлетним сыном и бонной. Несмотря на ее постоянное оживление, у нее

проскальзывало недовольство, неудовлетворенность жизнью. Она скучала по родине,

большой пост вечнозанятого мужа мало интересовал ее, а только обрекал на одиночество.

Мадам Паяр собиралась приехать ко мне в Ленинград повидаться, думала и я попасть в

Москву, но все это не удалось. По моим сведениям, она с мужем скоро покинула

Советский Союз.

Кроме мадам Паяр, я познакомилась и подружилась в Сочи с американцем-фермером. Мы

много с ним гуляли, вместе обедали. Он поразил меня высоким культурным уровнем.

Узнав, что я работала по народному образованию, он с большим интересом расспрашивал

меня, как прошла у нас ликвидация неграмотности и как строится работа в школах.

Первые дни нам было трудно понимать друг друга, бывали случаи, что приходилось

прибегать к карандашу и бумаге, а потом дело пошло.

Познакомилась я также с женщиной-скульптором, приглашенной для выполнения ряда

работ по украшению курорта. Моя двоюродная сестра Н.И. Рейц, тоже проводившая лето в

Сочи, зашла как-то ко мне и застала у меня на веранде целое общество. Она писала об

этом визите своей семье: «Женя по обыкновению и здесь окружила себя интересными

людьми...».

Совершая обратный путь, я опять очутилась одна в четырехместном купе с отдельной

уборной и была очень счастлива. «Вот, – думаю, – как везет». Но не тут-то было. Прошло

несколько часов, и ко мне вошел гражданин с чемоданом – главное к ночи, когда так

стесняет присутствие человека другого пола. Мы улеглись. Я очень боялась, что мой

спутник захрапит, тогда конец моему и без того плохому, тревожному сну. Я еще не успела

задремать, как наш вагон встряхнуло с такой силой, что опрокинулась банка с цветами

мадам Паяр, стоявшая на столике около окна. При слабом свете ночника я встала, чтобы

привести в порядок букет. Ровное дыхание моего соседа убедило меня, что он умеет спать

без храпа. Но все-таки не без злорадства я увидела, что вода из букета вылилась

прямехонько в его туфли. Вот будет ему сюрприз, когда он проснется! Не знаю, как он

обошелся с туфлями, но мы с ним хорошо провели вместе целый день и очень

подружились. Главное, оказались старыми знакомыми. Он был как-то по делу в

Ленинградском Губграмчека, и, хотя с тех пор прошло десять лет, сразу узнал меня.

Директор какого-то крупного завода на юге, он ехал по экстренному вызову в Москву. Этот

вызов его очень беспокоил. Мне он показался человеком сухим и деловым.

Миновало полгода моего бездействия, и я стала тосковать по работе. Поступила

библиографом в Научный институт телевидения. Там проработала два года. Сговариваясь

с заведующей библиотекой о моих обязанностях, мы твердо установили, что я и мой

редактор составляем особый самостоятельный участок работы. Институт телевидения

первые месяцы своего существования помещался в Лесном, и вот туда мне надо было

приезжать к 9 часам утра. Вставать приходилось до 7, чтобы успеть убрать комнату. Так

как дело было зимой, то случалось выходить из дому до света, часто при луне и звездах.

Волнуясь, что просплю, я лишилась сна, обострилась бессонница. Затем институт стал

перебираться в новое помещение на Фонтанку около Невского. Мне в первую очередь

разрешили работать там. Дом был еще необитаемый, сырой, не отоплялся, и я получила

грипп с осложнением на сердце. Прохворала я долго. А когда поправилась, вернулась к

работе уже в хороших условиях, у меня начались неприятности с начальством. Работа шла

плодотворно и очень меня удовлетворяла. Чтобы пополнить недочеты в технических

знаниях, я достала учебник и стала заниматься физикой. Заведующая библиотекой,

бывшая на месте по усердию и знанию своего дела, оказалось властной, недалекой и

грубой. Потом появилось другое начальство, выше ее. Они составили союз и решили меня

выжить. 21 ноября я возвращалась домой очень расстроенная. Подойдя к переходу дороги

на Невском против моего дома, я не остановилась вместе с другими прохожими на

тротуаре, чтобы дать пройти трамваю, а, поглощенная своими мыслями, пошла прямо на

него. У меня выключились слух и зрение. Я не видала трамвая, не слыхала ни грохота его

приближения, ни звонков. Последнее мое впечатление было что-то красное, схваченное

уголком взгляда. От сильного удара я, упав на мостовую, потеряла сознание. Очень скоро я

пришла в себя, меня подхватили и привели в аптеку, где сделали первую перевязку.

Кровотечение было необычайно сильным. Оттуда в карете скорой помощи меня привезли

в Мариинскую больницу, где я пролежала пять дней. Через неделю я переехала на

Сиверскую, где Николай Арнольдович нанял мне комнату. Шок был настолько сильным,

что в дни, проведенные еще в городе, вступив на любые трамвайные рельсы, я падала как

подкошенная. Не могла ходить без провожатого. Все это прошло бесследно, только нервы

расшатались. Несмотря на уговоры парткома и секретаря директора, я не могла

продолжать работы с людьми, мне враждебными. Явилась мысль выхода на пенсию, что и