нас на катке находится Черкасов. Сейчас будет исполнена его песенка "Капитан, капитан...

"». Это произвело сенсацию, Николай Константинович был немедленно окружен толпой

катающихся. Пришлось уйти с катка, не покатавшись.

В квартире на Басковом, когда уже загоралась заря его мировой славы,

Николай Константинович как-то пожаловался мне: «Если бы Вы знали, какое у меня

последнее время скверное настроение – вот здесь (он дотронулся до того места, где у нас

находится солнечной сплетение нервов) – такое гнетущее состояние, как будто

предчувствие какого-то несчастья». С тех пор, когда у меня случаются такие

неврастенические подавленные состояния, я уже на примере Николая Константиновича

знаю, как мало они связаны с жизнью, и как мало можно верить предчувствиям.

Три месяца прошло со смерти Наташи, когда на еще незажившую рану болезненно легло

новое потрясение – ликвидация нашего семейного гнезда. Укладывая и упаковывая вещи, мы с Николаем Арнольдовичем признались друг другу, насколько тяжел для нас

переживаемый момент. Правда, пока Николай Арнольдович не привел в полный порядок

мою комнату и не вбил последнего гвоздика, он все свободное время проводил со мной. Да

и потом он был частым-частым моим гостем, благо мы жили на одной улице. Но все-таки

какая-то часть жизни ушла безвозвратно, и мы это сознавали.

Весь последующий год прошел у меня под знаком подавленного апатичного настроения.

При переезде из большой квартиры в маленькую комнату я продала за бесценок много

книг и по рассеянности оставила в квартире мои драгоценные тетради по искусству и

другим вопросам и письма к отцу покойной матери. И когда через несколько месяцев я это

обнаружила и пошла забрать их, то нашла шкаф, в котором они хранились, заполненным

другими вещами.

Если живущий в комнате видоизменяет ее, придавая ей индивидуальность, то, по моему

мнению, и комната, со своей стороны, своим видом, а, возможно, и какими-то

укоренившимися флюидами прежних хозяев влияет на нового жильца. Комнатка моя

оказалась удивительно уютной, особенно когда я отремонтировала ее, и флюиды,

сохранившиеся от добрейшей старушки, бабушки Николая Константиновича, имели на

меня умиротворяющее влияние. Но только через два-три года я привыкла и оценила покой

и то одиночество, в котором, по мнению Герцена, так нуждается в старости человек.

67

Не помню точно, в 1932 или 1933 году в Ленинграде открылся ТОРГСИН (торговля с

иностранцами) , где принимали от населения золотые и серебряные вещи, обменивая их

на боны. На эти боны в магазине можно было все приобретать. У меня сохранилось

несколько серебряных столовых ложек, это дало мне возможность устраивать вкусные, сытные угощения для моих детей – Оли и Нины с мужьями. Для меня это было большое

наслаждение накормить их любимыми кушаньями, что называется, «до отвала».

Николай Константинович особенно ценил эти чаепития, потому что они происходили в

комнате, где он родился. Шутя, он тогда говорил: «Если мы даже разведемся с Ниной, то

все равно я буду ходить к Евгении Алексеевне пить чай».

Прошло два года, и я смогла оказать им через тот же ТОРГСИН гораздо более

существенную помощь.

Через два года после смерти Наташи, когда горе немного притупилось, я принялась за

изучение итальянского языка. Этот язык был в моем жизненном плане, его знала моя

покойная мать. Благодаря близкому родству с французским он оказался для меня настолько

легким, что десяти урокой было достаточно, чтобы овладеть им, разумеется, только

теоретически. Очень скоро я свободно, без словаря, читала итальянскую художественную

литературу. Таким образом, я стала аннотировать иностранные журналы с четырех языков.

В начале 1933 года я поступила на должность секретаря Рабфака Второго Медицинского

института. Меня соблазнила, главным образом, территориальная близость учреждения.

Надо было только перейти дорогу. Пугал низкий уровень образования учащихся. Сумею

ли я подойти к ним? Я всегда могла работать плодотворно только в атмосфере дружеского

отношения окружающих.

Мои опасения оказались напрасными. Год, проведенный в стенах Рабфака, оставил у меня

самое светлое воспоминание. Удалось мне второй раз в жизни создать какую-то новую

работу на пустом месте. Я изобрела особую систему учета учебной жизни студента

Рабфака с момента подачи им прошения о приеме.

Директор Рабфака, очень хороший человек и работник тов. Цинберг, с гордостью

рассказывал представителям других Рабфаков, как образцово поставлено это дело.

Тотчас же, как я приступила и работе, мне пришлось составлять годовой отчет по Рабфаку.

Я составила его согласно законам логики, но, увы, Москва вернула его обратно. Я очень

огорчилась, но тов. Цинберг, как всегда спокойный, сказал мне: «Ничего страшного, не

волнуйтесь, давайте переделаем».

Через год второй годовой отчет, который я составила, перед моим уходом, был премирован

Москвой денежной наградой. Премировал мою работу на Рабфаке и сам тов. Цинберг.

Но главное в моей работе на Рабфаке, о чем я вспоминаю с большой теплотой, это

настоящая сердечная дружба со студентами. Почему-то интуитивно я с первого момента

стала говорить «ты» этим взрослым парням и девушкам. Им нравилась моя наружностъ –

«Вы такая чистенькая, аккуратненькая, мы все хотим быть похожими на вас».

Летом, после выпускных экзаменов студентки, мои друзья, пришли ко мне с детски-

наивным предложением – хлопотать, чтобы я перешла с ними секретарем в Медицинский

институт. «Мы не хотим расставаться с вами». Я разъяснила девочкам нежизненность их

предложения, но была очень расстрогана.

Вспоминается трагический случай с одним из студентов Рабфака. Среди слушателей было

много нацменов. Один из них часто приходил ко мне и жаловался, что у него нет обуви, он

ходит в каких-то опорках. Так он был трогателен со своими жалобами, совсем, как

больной ребенок, мне так хотелось помочь ему.

Велика была моя радость, когда я узнала, что Рабфак получил для раздачи студентам пять

пар ботинок. Дошло это известие и до моего протеже. Он пришел ко мне сияющий и

просил похлопотать за него. Я отправилась к Цинбергу, уверенная, что мне удастся мое

правое дело. Но разочарование было полное! Цинберг получил инструкцию о выдаче

ботинок только отличникам учебы. Как я ни убеждала его пожалеть молодого человека, он

был неумолим. Пришлось возвратиться с печальной вестью и сообщить о бесплодности

своих хлопот.

Ничего не сказав, мой нацмен круто повернулся и ушел, очевидно, решив привести в

исполнение уже принятое решение. Его больше не видели ни на Рабфаке, ни в общежитии.

Бедный мальчик кончил жизнь самоубийством.

Комиссия, прибывшая на Рабфак для выяснения причины его самоубийства, установила, что у молодого человека был неудачный роман, а неполучение ботинок послужило лишь

последней каплей, переполнившей чашу.

Моя секретарская работа на Рабфаке была этапом на перепутье. Проработав ровно год, я

после небольшого перерыва поступила на должность библиографа в Институт

телевидения.

В 1934 году актеры театра Комедии (Грановской) предъявили иск Германо-Американскому

пароходству о покрытии убытков при потере их имущества во время аварии. Совершенно

для меня неожиданно адвокат Петров, который вел дела всех актеров, присоединил к ним

особое ходатайство о выплате мне пенсии. Сам адвокат сначала говорил мне: «Давайте

попробуем, но шансов на успех почти никаких». А в декабре 1934 года мне было

объявлено, что пароходство, удовлетворив полностью иск актеров, дает и мне

единовременное пособие взамен пенсии.