вторых, он часто перерабатывал напечатанные материалы, по-новому комбинировал свои

чтения.

54

Так в письме от 11 октября 1920 г. он мне пишет:

«Сегодня у меня очень трудная лекция о Пирогове и психиатрах в Доме искусств, и я

бодро принимаюсь за изучение многочисленных материалов».

«2 ноября 1920 года.

Завтра читаю в Тургеневском обществе прелестные стихи в прозе Блока».

В ответ на мою просьбу сделать сообщение о Лермонтове в собрании ликвидаторов

ликбеза он пишет 20 ноября 1920 года:

«Не найдете ли Вы более соответственным, чтобы я говорил не об одном Лермонтове, но и

еще о ком-нибудь из поэтов для сравнения с ним и его миросозерцанием. Всего ближе

подходит, по моему мнению, Апухтин и Тютчев. Они составили бы такую схему: Тютчев –

пантеист, Апухтин – церковник, Лермонтов – глубоко верующий. Тютчев – печальник

старческой любви, Апухтин – любви роковой и несчастной, Лермонтов – любви

сомневающейся и жестокой. В отношении и людям Тютчев – замкнутый в себе, Апухтин –

пессимист, Лермонтов – мизантроп и т.д.».

Несколькими днями позже:

«А затем я в Вашем распоряжении для доклада о Толстом и Достоевском (со дня смерти

первого исполняется 10 лет, со дня смерти второго – 40) на тему «Наблюдение и анализ»...

Таких доказательств работы Анатолия Федоровича над докладами можно найти очень

много.

В этот период я волею судеб была втянута в чтение докладов о Некрасове, Короленко, Успенском. Я никогда не отличалась ораторскими способностями, но составление

докладов меня увлекало, и, как я уже говорила, Анатолий Федорович всегда приходил мне

на помощь. Однажды мне пришлось выступать вместе с самим Златоустом – Анатолием

Федоровичем. Как я волновалась! Мой дорогой друг обратил внимание и назвал «верхом

совершенства» построение моего доклада. О том, как дрожал и срывался мой голос, он

ничего не сказал.

В письмах Анатолия Федоровича сохранилось несколько упоминаний о драгоценной

помощи, которую он так охотно мне оказывал. И во что она ему обходилась при его

физической немощи!

«16 января 1921 г.

Дорогая Евгения Алексеевна! Думаю о предстоящей Вам лекции о Короленко и об

интересующих Вас личностях, окружающих Некрасова. Посылаю Вам интересный

портрет Короленко в 1911 г. и портрет Чернышевского, когда-то подаренный мне сестрой

Некрасова.

Душевно Вам преданный А. Кони.

А письмо Короленко так и не могу найти».

«3 сентября 1921 г.

Дорогая Евгения Алексеевна, в постоянном желании успеха в Ваших просветительских

трудах я порылся еще в своих книгах и материалах и нашел прилагаемое, по мнению

моему, очень полезное для Вашей речи-статьи о Глебе Успенском...».

«27 ноября 1921 г.

...Увы, тех книг, которые Вам нужны (Пыпин и Глинский) у меня нет, несмотря на все мои

розыски. Не нужно ли других?..».

А в 1926 г., когда я работала над материалами Эрмитажа, Анатолий Федорович писал мне:

«Дорогая Евгения Алексеевна, я перерыл свою библиотеку для отыскания необходимых

Вам источников по истории Нидерландов».

Анатолий Федорович предлагает мне ряд книг, «подходящих для Вашей цели», просит

зайти и самой выбрать, и так заканчивает свое письмо:

«Мне так приятно быть для Вас поставщиком материалов. А как Вам идет Ваша прическа

и отсутствие шляпы!

Преданный Вам А. Кони».

Анатолий Федорович читал воспоминания о современниках в бесчисленном количестве

учреждений Ленинграда. Бывали у него и целые циклы лекций. Откуда брались такие

силы у 80летнего больного старца? В 1919 г. по его инициативе было организовано

Тургеневское общество. Оно продержалось года два-три. Анатолий Федорович постоянно

сообщал мне о собраниях. Я состояла членом общества и, когда могла, приходила слушать

доклады, иногда очень интересные. Для ценной, большой работы правительство

предоставило Анатолию Федоровичу специальный выезд. С этим выездом не всегда шло

гладко. 18 ноября 1921 г. я получила от Анатолия Федоровича такое письмо:

«Дорогой друг, должен сообщить Вам печальную новость: вчера колясочка, в которой мы

ехали с Еленой Васильевной, в 9 / часов вечера с лекций в Живом Слове опрокинулась, и

Елена Васильевна сломала себе руку, а я отделался ушибами лба и ноги (что уже

проходит), а несчастного кучера лошадь ударила копытом в грудь, и состояние его

опасно».

У Анатолия Федоровича не было представления, насколько в то тяжелое время были

обесценены деньги. После каждой проездки на лекцию он считал своим долгом дать

кучеру на чай. И выходило так, что давал он сумму, которая сейчас по покупаемости

равнялась бы копейке. Кучер, как и все окружающие, относился с большим уважением к

гениальному старику, брал чаевые с улыбкой и благодарил. Если память мне не изменяет, в

начале 1922 г. Анатолию Федоровичу сказали, что лошади, которые его обслуживали,

посланы в Москву. Он с юмором, но не без грусти говорил: «Да, вот лошади уехали, а

Кони остались».

С транспортом, обещанным ему с мест, было много волнений и неудобств. В близкие

учреждения ему приходилось ходить пешком, на костылях. Вот что он писал мне по этому

поводу:

«А мысль покинуть Университет и милых слушателей причиняет мне великую скорбь. У

меня и у студентов было столько взаимной любви. Как хотелось бы уснуть и не

просыпаться. Сердце точно идет усталой походкой и вот-вот думает остановиться. Пора

бы отдохнуть!.. совсем. А в душе звучат слова Пушкина: "Пора, пора, покоя сердце

просит...". А день начинается молитвой: "да позови же меня к себе!". И точно в насмешку

звучат в иностранных (русских) газетах некрологи Кони».

Анатолий Федорович относился к людям с исключительной добротой и отзывчивостью.

Ему нравилось санскритское изречение «tat twam asi» (это тот же ты) – он часто приводил

его, указывая, как нужно применять его в жизни.

55

Анатолий Федорович отличался большой общительностью. Он очень плохо спал, страдал

бессонницей. Бывало так, что снотворные не действовали, и он вставал утром с постели, не заснув. Совершенно разбитый, садился в кабинете на диван. Дуняша получала

распоряжение «никого не принимать». Через два-три часа распоряжение изменялось:

«принимать только таких-то и таких-то». Но проходило еще часа два, Анатолию

Федоровичу делалось тоскливо. Как раз «такие-то» не приходили. Дуняша получала

новый приказ: «принимать всех».

Но умел Анатолий Федорович и поворчать по-стариковски на посетителей, когда они его

слишком утомляли. Так, в письме от 10 февраля 1921 года он пишет:

«Вчера (день рождения Анатолия Федоровича) у меня было около 60 посетителей –

измучили меня до крайности разговорами, посещениями и пожеланиями. Они и не

подозревали, что утром я молясь горячо просил: "Господи, пошли мне скорую смерть, устал я – не могу больше...".

В этот период тяжелой депрессии Анатолий Федорович прислал мне стихотворение, им

написанное:

«От неведомого рифмоплета.

ПРИВЕТ СМЕРТИ»

Здравствуй – моя благодатная,

Здравствуй! отныне я твой...

Рад тебе, гостья моя непонятная

В юдоли этой земной...

Неотразимая, злая , бездушная,

Холодом веешь ты нам...

Радостно встречу тебя, равнодушная,

Всё тебе сам я отдам.

Скорби житейские, муки душевные,

Сердца болезненный стон,

Мысли печальные, мрачные, гневные,

«Всё», чем мой путь завершен.

Всё трудовое, широкое знание,

Все упованья живого ума,

Все отдаю тебе на заклание,

Все истребишь ты сама.

О, поспеши же, желанная,

Дать поцелуй ледяной,

И унеси, давножданная,

В мир – если есть он иной!

В том же письме Анатолий Федорович прислал мне стихотворение, очевидно,